Николай Волокитин - Демидов кедр

— А ну-ка, Евсей Кузьмич, каку-нибудь общую, чтобы хором спеть можно было.

Но Евсей Кузьмич вдруг оборвал игру и трезвым голосом сказал:

— Будет!

Его за живое задел нехороший смех Петры Феофаныча. Стало тоскливо и неуютно.

«Что я тебе, скоморох?» — мысленно огрызнулся старик.

Отнес гармошку на место, спросил:

— Где же я вас всех спать-то уложу? Ить мотри, как осовели с дороги. Помягче бы вам да потеплей. А у меня кровать-то одна. И печка одна. А?

— Не беспокойтесь, — сказал рыжий паренек, который весь вечер сидел тихо и пил меньше всех. — На полу расстелем одежду и выспимся.

— Дак… Негоже на полу-то… гостей укладывать. Может, топчанишко с повети притащим да к кровати лавчонки приставим. А?

— Не надо, — махнул рукой Петра Феофаныч. — Сам на кровать ложись. Мы с Анатолием, — показал он на рыжего, — один на печке, второй на голбце устроимся. А остальная гвардия и в самом деле на полу переспит. Не привычны по перинам кататься. Так ведь, молодцы-удальцы?

Рыжий Анатолий поморщился.

А сосед его, неопрятный, заросший щетиной мужик, которого все называли Старовером, пробормотал: «Так, так, начальник», — и первый, тяжело опираясь о столешницу, встал со скамейки, шагнул в угол и кинул на пол старую шубу.

Анатолий поднялся и лег рядом.

Остальные еще сидели и пили. Петра Феофаныч разливал им щедрой рукой. Не забывал и себя. Когда Анатолий лег, он зло посмотрел ему в спину и скрипнул зубами. Но ничего не сказал, потянулся к сковородке с остатками косачатины.

Расстелив на полу старые шубы, Евсей Кузьмич подсел к Петре Феофанычу.

Тот подмигнул и снисходительно потрепал по плечу.

— Пить будешь? — спросил.

Старик покачал головой.

Ему страшно хотелось спать — так бы и рухнул сейчас на постель. Но ничего не поделаешь, надо сидеть, пока гости сидят. Это только в пословице говорится, что хозяин — барин, а на самом деле — он раб.

Чувство неуютности и недовольства не проходило. И чего Петра Феофаныч смеялся над ним? Вроде напоказ выставлял: «Смотрите на дурака». И это вот похлопывание по плечу. Зачем? К чему? Ложился бы лучше спать, трезвел помаленьку во сне. Да и мужикам пора бы угомониться.

Мужики по-прежнему пили, орали что-то, перебивая друг друга. А Коровин все подливал и подливал. Потом вдруг отставил четверть, ударил кулаком по столу и выкрикнул:

— Шабаш!

Мужики один за одним послушно потянулись к лежанке, которую приготовил старик. Коровин тоже повалился на пол, рядом со Старовером и Анатолием.

Евсей Кузьмич хотел было остановить его, позвал неуверенно:

— Петра Феофаныч! Да я тебе на кровати место сготовил. Или вон хоть на голбчик ложись.

Но Коровин лишь криво усмехнулся и бросил:

— Ладно. Перебьемся и тут. Негоже от масс отделяться, — и покосился на спящего Анатолия.

Подождав, пока мужики улягутся, Евсей Кузьмич потушил догорающие мигалки и пошел в боковушку.

А с утра в Вагино закипела работа.

Три дня мужики, облюбовав дом поновей и покрепче, подлаживали, утепляли его. Забивали ветошью щели, вставляли окна, перекладывали заново печь и сколачивали длинные нары.

С утра до вечера почти не приседал отдохнуть и хозяин заимки. То он бежал в тайгу, чтобы сшибить к обеду пару рябков, то плыл с сетями в Филюшкино улово, где, почуяв скорую зиму, собирался в омуте жирный чебак, то часами готовил для бригады «таежные блюда», то навещал мужиков и, схватив лопату, топор, пилу, — что попадалось и было нужнее в эту минуту, — начинал копать, мазать, тесать.

Ему говорили, что сами управятся, но он никого не слушал, работал, как молодой, шутил и смеялся.

За два дня он пригляделся к гостям и знал теперь каждого не только по имени, но и по натуре, по характеру.

Больше всех ему поглянулся Шабайкин Егор, высокий и тощий мужик с длинными прямыми ногами, на которых большущие, сорок последнего размера кирзовые сапоги болтались ровно кринки на кольях. Мужик был работящ и проворен, а главное весел, неугомонен и остер на язык.

Как-то во время перекура Петра Феофаныч пожурил мужиков, что они долго сидят, и сказал в заключение:

— Не теряйте славы рубщиков. Моя прежняя бригада гремела.

— Костями, — серьезно и коротко бросил Егор и первым поднялся с крылечка.

Все засмеялись, и Евсей Кузьмич засмеялся, а ему хоть бы что.

— Оно, конечно, все хорошо, — сказал. — Одна лишь беда. Контингент у нас в основном пьющий. Потеет после третьего взмаха. Ась? — и подмигнул Евсею Кузьмичу. — Я лектора слушал недавно. Про атомную войну толковал. До того дотолковался, бедняга, что заключил: одной белоголовкой город можно разрушить. Так-то, ребята!

Другие мужики тоже ничего, удалой народ были, но особенным чем-то не выделялись. За исключением Старовера да Гены-Иконы.

По-настоящему Старовера звали Венедикт Селиверстыч Юдейкин. Но такой уж обычай у русского люда: как прилепит какую-то кличку — скребком не отскоблишь. А лепит не с бухты-барахты, а с умыслом и точно то, что кому причитается.

Старовер брился, наверно, не чаще одного раза в полмесяца, отчего щетинистая его физиономия походила на колючий цветок репейника, мало говорил и вообще был серьезен и строг.

На второй вечер, когда ужин проходил с меньшей порцией медовухи и мужики, натопив пожарче печку, решили выспаться как положено, без верхней одежды, неповоротливый, задумчивый паренек Коля Трушкин, сняв брюки, пошел напиться в трусах.

— Спрячь голяги, спрячь голяги, паразит эдакий! — позеленев, заорал Старовер. — Терпеть не могу мужиков в трусах. Как падлы! — и отвернулся к стене, поддергивая широкие, с вязочками на щиколотках кальсоны, и поправил длинную, до колен, рубаху, которые от пота и бездомного образа жизни хозяина были цвета сажи, перемешанной с мокрым весенним снежком.

— Так его, язву, так! — захохотал Шабайкин Егор. — Не вводи во зло благоверных людей непотребным видом… А между прочим, ребята, от кого это кислятиной прет?

Гена Ростовцев, по прозвищу Икона, был лыс, с большущими, неподвижно-водянистыми глазами и отличался от остальных мужиков тем, что мог часами, скрестив на груди руки, стоять и смотреть то на веточку, то на какое-нибудь дерево, то на птичку. При этом он монотонно и нудно попискивал:

— Ах, какая пти-и-и-чка! Ах, какая пти-и-и-чка!

— Бери топор! — кричал ему Шабайкин Егор. — «Птичка»!

Гена-Икона вздрагивал, оборачивался и будто бы ничего не понимающими очами глядел теперь уж на Шабайкина.

— Боже мой! — гнусавил он чуть позже. — Какая дубина, какая дубина! Сам ничего не петришь в красе окружающей, хоть другим не мешай.

— Вот-вот, не мешай, — отзывался Шабайкин, — Я в армии не помешал одному. Уснул он возле костра и не почуял, как ожог второй степени получил. Так и ты достоишься, что тебе эта птичка в рот залетит.