Николай Волокитин - Демидов кедр

— Ах, во-о-он ты о чем! — развел руками Петра Феофаныч.

— Так я и знал, так я и знал! — хохотнул Шабайкин Егор, поднимаясь с нар. — Значит, говоришь, полмашины косача, Евсей Кузьмич? Вот, значит, куда они ездили сегодня утром с Геной-Иконой! А, Гена? Ты ведь сказал, что в Каменку, к продавщице. А? У-у-у-хх, сволочуга! — неожиданно выбросил он перед собой растопыренные пальцы, будто собирался выткнуть Гене глаза, и передразнил: — «Ах, какие пти-и-и-ч-ки!»

— Отстань от него! Он ни при чем! — рявкнул Петра Феофаныч.

— А я и не сомневаюсь, — в упор посмотрел на него Шабайкин Егор. — Но только почему все тайком, почему все украдкой?

— Какое твое дело? Чего ты суешься? Все равно бы выручку на всех разделили!

— Так же, как за козла?

— З-а… за какого козла?

— За дикого! За дикого, Петра Феофаныч. За того, что вы с Геной в сосняках грохнули на прошлой неделе и в Таланск увезли. Козлятину ведь в заготконторе не принимают, даже через Аркашку Баранова… Умный ты, Петра Феофаныч, ух умный! Но почему думаешь, что вокруг дураки? А?

Шофер Перетягин Глеб и Гена-Икона спокойно, будто их ничего не касалось, сели за стол и начали шумно хлебать суп.

А Петра Феофаныч взъярился.

— Да ты… Да ты! Подкарауливать, стерва? Следишь? — сжимая кулаки и ворочая желваками, подступил к Егору Шабайкину. — Да я…

Ошеломленный, отупевший от гнева, Евсей Кузьмич все это время стоял безмолвно и только переводил глаза с одного на другого, а тут охнул, подумав, что сейчас вспыхнет драка, что Шабайкин Егор не выдержит и первым влепит кулак в сытую физиономию Петры Феофаныча.

Но тот вдруг как-то сник, махнул рукой и с усмешкой сказал:

— Ладно. Не петушись, Петра Феофаныч. Разобраться — какое мне дело? Я всего лишь наемная сила, калымщик. Мое дело денежки зарабатывать, а что делает начальство — плевать.

Потом наступила тягостная тишина. И в этой тишине все отчетливо услышали тихий голос Коли Трушкина:

— Так вот, значит, к каким лесничкам я на заработки попал! Вот в какую ударную бригаду определился! Сволочи. Ох и сволочи!

— Заткнись! — топнул ногой Петра Феофаныч.

— А ты не затыкай! — сонное лицо Коли Трушкина стало жестким, упрямым. — Не затыкай, говорю.

— Что-о-о?! Вон отсюда! Вон из бригады к чертовой матери! Сопляк!

— Да ты не ори! Я и без твоего крика, сам уеду.

В глазах Петры Феофаныча мелькнула растерянность. Он испугался чего-то.

— Я тебе уеду, — глухо сказал. — Не знаешь закона сезонников? Заработки тех, кто уходит из бригады раньше времени, — в общий котел. И им — шиш под нос.

— Плевал я на твои законы! Я не у купца работал — в организации.

— Цыть! — Петра Феофаныч сорвался на визг. Мгновение помолчал, жадно глотая воздух, круто повернулся к Евсею Кузьмичу. — А ты, дед, не баламуть мне бригаду! Подумаешь, развел антимонию из-за полусотни косачей, когда их миллионы в тайге. И не вякни где-нибудь про то, что видел здесь и слышал. Ничего не выйдет. У меня все начальство вот здесь! — сжал волосатый кулак.

— Эх ты-ы-ы! — покачал головой Евсей Кузьмич. — «Нача-а-а-льство»! А совесть твоя где? Ты бы хоть памяти батьки свово постеснялся. Обормот! — и не в силах больше говорить, повернулся, шагнул к выходу.

Наступило какое-то тупое, закостенелое ко всему равнодушие. Старик ходил по избе, что-то делал, что-то готовил, но все получалось бездумно, бесцельно, никчемно.

В барак к мужикам не ходил.

Когда к нему прибегали и что-то просили — давал. О чем-нибудь спрашивали — отвечал. И только. Ни больше, ни меньше.

Коля Трушкин и в самом деле уехал. На другой же день после ругани. Перед отъездом забежал к старику:

— Извини, Евсей Кузьмич, если что не так. Отправляюсь. Не могу больше смотреть на наглую рожу Коровина — у нас с ним чуть драка после тебя не вышла. Разняли. А потом и другое. Я приехал деньжат подзаработать, а тут постоянные пьянки.

Пьянки не прекращались.

Однажды перед вечером Евсей Кузьмич увидел из окна, как мужики приехали в Вагино с женщинами.

Всю ночь на взгорье, возле Демидова кедра, горел костер, там орали песни, визжали игриво, смеялись. Нет-нет да и слышалось хлопанье дверей барака.

— Вот бы девки-то школьницы на тебя сейчас посмотрели. Жена б посмотрела, — ворчал Евсей Кузьмич, думая о Коровине. — Тьфу!

Утром он собрался и пошел на охоту.

В лесу было уютно, вольготно, и Евсей Кузьмич на какое-то время отвлекся. Он ходил по заснеженным полянам и сограм, слушал неугомонный звон синиц, «цоканье» клестов и пересвисты пуночек, смотрел на неподвижные в безветрии, как бы уснувшие деревья, читал на снегу следы.

Вот мышка-полевка, словно стежок прострочила на холмике, пробежала прямо, потом повернула направо, к засохшему стебельку травы-пижмы, повертелась туда-сюда и юркнула в норку; вот ондатра из воды выходила, рассыпала по берегу бисер следов, а вон и заяц через елань проскакал, оставив на снегу глубокие вмятины от лап: одну-одну-две, одну-одну-две, — как длинную тонкую елочку протянул.

Зайчишка, видать, после дневной лежки ночью жировать бегал. Так и есть. Сломанная ветром талинка у застывшего ручейка обглодана. Под ней — крошки коры, а вокруг шарики помета, вытоптано все. Попировал, значит, косой на славу, никто не помешал, не спугнул, хотя лисий след вон он, рядом. Но — стоп. След-то свежий, утренний, совсем недавно здесь гостила кума.

Возвращался Евсей Кузьмич домой во второй половине дня.

В Кисличной забоке посчастливилось ему натыкаться на непуганый выводок рябчиков, и он в течение какого-то часа снял из него курочку и два петуха.

Это было неплохо, совсем неплохо, и Евсей Кузьмич повернул домой.

Заснеженная тропинка змеилась вдоль берега по кустарникам талины, боярки, черемухи, но вскоре вынырнула из них на широкую луговину, и Евсей Кузьмич увидел деревню. Притрушенная первой порошей, белая, она показалась издали вполне жилой, опрятной и даже праздничной.

Но странное дело… Непонятное чувство щемящей тревоги заставило старика остановиться. В деревне чего-то не хватало…

— Чего? — спрашивал себя Евсей Кузьмич, недоумевая. — Пустые дома — стоят. Хата моя и барак — вон они. Шилка — течет себе. Даже кусок поскотины торчит возле берега, как и ране. Чего это со мной? Блазнится, что ли?

И тут — увидел.

Не было Демидова кедра.

Все угорье сияло, как лысина, а за ним синел враз осиротевший, поникший Монастырский бор.

— Господи! — прошептал посиневшими губами старик и рванулся с места, побежал, задыхаясь, к деревне.

Кедр лежал на снегу.

Из Монастырского бора слышались смех и пьяные крики.

Мимо дома своего, мимо барака, мимо мертвого Демидова кедра Евсей Кузьмич побежал прямо на этот шум.

На небольшом отоптанном пятачке валялась бензопила, горел небольшой костерок. У костерка — разбросанные пустые бутылки, остатки еды, мусор. Петра Феофаныч сидел на пеньке и о чем-то рассуждал с шофером Перетягиным Глебом. А Старовер, Гена-Икона и Шабайкин Егор с хохотом изо всей силы раскачивали тоненькую пихту, пытаясь стряхнуть с макушки перепуганную белку.