Николай Волокитин - Демидов кедр

Дверь дома была заколочена крест-накрест старыми досками.

И окна — тоже.

Евсей Кузьмич немо посмотрел на бабу, которая с коромыслом на плечах стояла поодаль, а та повторила:

— Зачем? Ить видите же, что нет никого.

— А где… хозяин? — хрипло, с одышкой спросил старик.

— Я хозяйка этой домины теперь.

— Не о тебе говорю… О настоящем хозяине.

— Дак он в Сполошное на той неделе уехал. К сыну. Тосковал, тосковал в одиночестве и уехал.

— А-а-а! Ну, конешно, конешно… Как боле, как боле, — забормотал старик и, повернувшись, побрел за поскотину.

Все. И Шайхулы теперь рядом нет. И Шайхула поддался на уговоры.

Да разве и можно его за это судить?

В тот раз, когда они были у Мансура, Шайхула так и сиял от довольства и счастья.

Да и сам-то Евсей Кузьмич, прости бог, не остался равнодушным к тому, как устроился сын его друга на новом месте.

Домик Мансура был последним в ряду на новой сполошенской улице и своим палисадником упирался прямо в высокий, темный сосняк, который уходил за поселок. Это Евсею Кузьмичу поглянулось, и он сказал:

— Вот это по-нашенски. Рядом настоящий нетронутый лес. А то, когда строят, повалят под гребенку все столетние дерева, а потом под окнами черемуху содют.

— Вот видишь, — засмеялся Шайхула. — А ты ворчал, что в Сполошном и это не так, и то не этак.

Евсею Кузьмичу не терпелось поглядеть, каков этот дом изнутри, и он ступил на порог с волнением.

«Да-а-а, ничего не скажешь, — подумал, когда вошел и чуть огляделся. — Не чета прежним-то деревенским».

Был он не из двух половин — кухни и горницы — как представлялось старику, а из нескольких комнат, перегороженных не тесом, а бревенчатыми поштукатуренными стенами. Стены эти отливали белизной, косяки, рамы и двери покрашены в голубое, а полы — в медно-коричневое.

В доме пахло свежестью и все выглядело красиво и празднично, хоть и вещи были не разобраны и не расставлены по своим местам.

— Да-а-а, — повторил старик. — Не чета прежним-то деревенским. Что не чета, то не чета.

В одной из комнат сын Мансура Давлят с малолетней сестренкой копался в телевизоре.

— Показывает? — спросил Евсей Кузьмич.

— Сейчас налажу, попробуем.

— Беда с этим Давлятом, — засмеялся Мансур. — Не лучше Салимы. Не успели приехать и манатки распихать по углам, он одно: в сельмаг да в сельмаг. Пришлось раскошеливаться. Антенну-то поставил уже?

— Вчера еще. Разве не видел?

— Я и то видел, — улыбнулся Евсей Кузьмич, вспомнив, что еще при подъезде к Мансурову дому заметил на крыше длинную жердь с загогулиной…

И тут вспыхнул экран ярким светом, замельтешилось в нем что-то, а потом ударила громкая музыка, мельтешенье пропало, и появилась лесная поляна, а на ней стройные девушки в длинных сарафанах. Они поклонились поясно и, как лебедушки, поплыли в хороводе.

— Надо же! — ахнул старик. — Дак это ить… это ить… у нас раньше так плясали.

— Вот видишь, вот видишь, — повторил цветущий Шайхула. — А ты говоришь, что здесь все по-другому!

Перед отъездом выпили в честь новоселья.

В Мансурову избу набралось десятка два незнакомых Евсею Кузьмичу людей. Они поздравляли хозяина, давали разные советы: какую мебель лучше купить, где достать леса для стайки и всякое другое.

У Евсея Кузьмича после встречи с Устиньей Четыркиной и особенно с Сашкой Сузгиным настроение было хуже некуда, так и не выходило из головы это обидное слово: «в свое-е-е-м!» — а Шайхула сиял от радости и благодарности к окружающим за такое большое внимание к его сыну.

Когда все разошлись, Мансур сказал:

— Переезжал бы, отец, ко мне. Чего там будешь один сидеть? Вон и комната для вас с Давлятом — вроде по специальному заказу сделана.

— Да ну, — засмущался Шайхула. — Такие палаты не по мне. Даже ступить лишний раз где боюсь. Да и не смогу я без Ерзовки своей.

И вот — смог.

Смог старый Шайхула, прожив в родной деревне шестьдесят восемь лет.

Время тянулось длинною паутиной.

Прошло три недели. Четвертая началась.

В Вагино давно стояла зима.

Понамело сугробов. Глубоким снегом покрыло все луговины и взгорья. Мохнатыми шапками приплюснуло и до того низкие, наполовину ушедшие в землю дома.

Лес потемнел, застыл.

Шилка покрылась толстым и крепким льдом, и прорубь в ней приходилось оживлять каждое утро.

Чтобы не томиться одному в пустой избе, Евсей Кузьмич часто ходил на охоту, на рыбную ловлю или просто так на прогулку по лесу.

Однажды он решил посетить свою любимую Лебединую гриву, где последний раз был с Анатолием, когда они ходили по клюкву.

Стояло безветрие, и на белесом дымчатом небе вроде не было туч, но падал снег, блестящий и редкий, как изморозь.

Лес кутался в пушистый иней, и весь мир был молочно-белым, туманным и неподвижным.

Евсей Кузьмич шел не спеша, — куда торопиться? — на душе было легко и спокойно, как бывает только в зимнем лесу.

Старик не заметил, как взял Астахов подъем, как миновал густое мелколесье вдоль склона, как вышел на Лебединую гриву, где с Анатолием они любовались молодым березняком и подростками-соснами, и вдруг остановился, охнул и стал медленно опускаться на снег.

Впереди, насколько хватал взгляд, тянулась голая поляна, и на ней, как расставленные для игры в городки, торчали из-под снега ровными рядами пеньки.

Березняков не было.

Не было и юных, только набиравших силу, золотисто-зеленых сосенок…

Вокруг — тишина. Жуткая, мертвая, которую уже никогда не разбудит сладкий, как музыка, шелест берез.

Евсей Кузьмич не выдержал и как тогда, в Монастырском бору, заплакал. Заплакал безутешно и горько.

Его душила обида, и собственная беспомощность колотила и терзала его.

Как он проглядел, как? Как он мог поверить в болтовню о Синей мочажине и Шорском увале? Ведь с самого начала увидел он, почувствовал в Петре Феофаныче что-то нехорошее, хищное. О таких даже поговорка бытует: «Называет другом — а обирает кругом».

И в самом деле обобрал. Начисто обобрал.

А он-то, он-то! Как дурачок попервости носился возле него, расстилался половиком.

Словам Анатолия не внял. Ведь сказал Анатолий: следи! Правда, туманно, намеком сказал, но разве мог он загодя что-то предвидеть? И разве у него, Евсея Кондратьева, старого таежника, у самого недоставало чутья, чтобы сразу понять, какие ребятки «в гости» приехали и зачем.

Что ж, так ему и надо, простофиле!

Но если бы только ему… Он-то, может быть, еще найдет в себе силы встать. Но никогда больше не встанет и не зашевелит на ветру ветвями могучий Демидов кедр, не поднимется на Лебединой гриве белоствольный березняк, не порадует красотой, не вспыхнет золотом стройный сосняк.

Никогда! А Коровин будет орудовать в другом месте. Так же, как здесь. Проворно и быстро…