Николай Волокитин - Демидов кедр

— Будет?! — вскричал Евсей Кузьмич, представив на миг, как где-то сейчас с лязганьем впиваются в дерево топоры и валятся вместо осин сосны, молодые березки. — Будет?! Нет уж, друг ситный…

Отчаяние сменилось чувством гнева и ненависти.

Старик встал.

Только бы хватило сил после такого удара дойти до Сполошного! А потом — в Таланск, к Анатолию.

Должно хватить. Обязательно должно!

Если не он, то кто же расскажет людям о лесном разбое Коровина?

Евсей Кузьмич заспешил к дому.

Оп слазил в подполье, вынул оттуда все кадушки с солониной и перенес в погреб, чтобы не замерзли, осмотрел и подладил омшаник, занавесил, окна дерюгами и стал собираться.

Повесив на двери большой амбарный замок, он закинул на плечи котомку, встал на широкие камусовые лыжи и пошел.

Шагов через двадцать остановился, посмотрел на свой вмиг постаревший, покосившийся дом. И вдруг понял, что вправду уходит. Навсегда.

Побледнев, старик опустил голову и тихо-тихо направился к кладбищу, что маячило крестами у берега Шилки, в правом углу Монастырского бора.

Он остановился у занесенных снегом могилок, осторожно стряхнул рукавицей с Дашиного креста хвоинки и сухие прутики, сорвал гроздь побуревшей рябины, положил на холмик. Потом снял шапку и поясно поклонился.

— Прости меня, Дарьюшка, — прошептал, — Простите вы, родные и земляки, за то, что вот покидаю вас, ухожу куда-то с земли нашей. Горько мне оставлять вас одних. Но и иначе не могу. Не могу! Простите…

Он надел шапку, повернулся и, стараясь не скрипеть лыжами, понуро побрел прочь.

Дорогу, по которой четыре недели тому назад возили лес, давно замело, и Евсей Кузьмич решил идти в Сполошный не по ней, а напрямую, через Большую елань, а после через Ерзовские пихтачи и Мурзакины пади.

Крепко подмораживало.

С деревьев сыпалась снежная пыль.

Летом мы с Мишанкой Типсиным спим на стайке.

Необыкновенные у нас в Тогуле строят стайки. Не из бревен, не из тонкого елового тонкомера, как, скажем, в Волкове или Замараевке, а из горбыля, между стенками которого засыпают опилки, и высоченные-высоченные, обязательно в два этажа. На первом этаже скотина, на втором — сено или солома. В зависимости от того, какой хозяин.

У Типсиных скотины нет, поэтому внизу у них дрова — лесозаводская обрезь, посеченная топором, наверху — ненужное старье: кладовка. Здесь, в свободном углу, и стоит широкий, сколоченный нами на двоих топчан.

Утро. Я проснулся оттого, что сквозь щелку на крыше в кладовку проскользнул солнечный зайчик, упал прямо мне на лицо и защекотал нос, глаза. Я отодвинулся, перевернулся на бок и опять задремал бы…

Но тут, как назло, на крыльце дома забренчала гитара, засверлил уши дребезжащий с похмелья бас:

И пошло! Та-та-та… Сразу. Мужские, женские, детские голоса наперебой, будто целый табор появился на улице.

— Эй, крутобедрая! Куда идешь, куда торопишься, милая? Остановись, давай погадаю, красивого-раскрасивого парня приворожу-присушу. Такого красивого-раскрасивого — буйную свою головушку на веки вечные потеряешь…

— Ха-ха-ха!

— Хо-хо-хо…

Черт возьми, кому пришла в голову блажь поселить в наш дом этих цыган?! Ни днем, ни ночью, ни поздним вечером, ни ранним утром от них покоя нет… Семей двадцать недавно прибыло в Тогул. И сразу к директору лесозавода: «Принимай, начальник! Опостылела кочевая жизнь, на одном месте жить желаем, работать честно и ударно желаем». Приняли с радостью. На заводе всегда с кадрами туго, к тому же сам факт какой! И правда, многие сразу показали, что могут работать и честно, и ударно, никакого упрека нет. А вот наши… Больше барахольничают, пьют да поют, чем что-то доброе делают.

Позавчера жена самого здорового мордастого цыгана Спартака Кукушкина Рада Счастливая ездила в район на базар. Уехала ни с чем, а вернулась с двумя верблюжьими одеялами и нейлоновой кофтой. «Уметь жить надо, — хвалилась бабам, — уметь обеспечивать семью». А вчера к вечеру в «семье» не было уже ни одеял, ни кофты. Зато Спартак отнес в сельповский киоск два мешка пустых бутылок. Если это и называется умением жить, тогда понятно, почему у Радиных ребятишек на семерых одни штаны и полторы пары ботинок.

А шум и гам на крыльце того сильней. Только как-то уже необычно, с другими интонациями, и вроде в этот неспевшийся хор включился еще один голос. Участкового милиционера Федькина. Точно, его. Только о чем они, ничего не разберешь, сплошной гул. Хотя — стоп! Будто скрип коростеля, над этим гулом взлетают слова Спартака:

— Я честный человек! Слово будущего коммуниста!

Потом мгновенное затишье. Отрывочные фразы: «Одеяла… Нет одеял». Снова гул. Вопли. И топот множества ног в сторону поссовета.

Ну сегодня у Федькина будет денек. Хватит разбору до самого вечера. Только вряд ли к чему это приведет. Федькин не умеет так красиво и убедительно говорить, как Спартак. И кончится все тем, что Спартак с супругой и детками спокойнехонько вернется домой. А Федькин часа четыре кряду после этого будет сидеть в конторке, курить горький, как полынь, самосад, плевать в угол сквозь зубы и материться потихоньку.

После этого шума тишина кажется музыкой. Лежу, смотрю на солнечного зайчика, который уже давно спрыгнул с нар и теперь поблескивает на шершавой нестроганой доске пола. Нежусь. Хорошо в утренней тишине.

И вдруг — как бичом вдоль хребта. Да так, что прямо до костей, до мозгов всего скособочило.

— Ку-ка-реку-у-у-у!

Бог ты мой! Как я мог забыть еще об одном горлопане. Еще об одном недобром существе, не дающем людям покоя. О петухе бабки Шутеговой. До того поганый петух — спасу нет. Без палки мимо не проходи. Обязательно кинется и обязательно норовит долбануть в лицо. А уж голосок! Это он опять угнездился на свой кол, что торчит в плетне выше других у самой стайки, и будет орать без передыху, пока не охрипнет.

— Ку-ка-ре-ку-у-у-у!

Хорошо Мишанке. Вот уж кому позавидуешь! Посапывает себе, уткнувшись в мое плечо. Тому сейчас хоть из двадцатидюймовой пушки пали над ухом — без пользы. А мне каково! Вчера петух проорал двадцать один раз. Очко. Если сегодня все пойдет такими же темпами…

Но, к великому удивлению, петух, как-то испуганно кокнув и вроде захлебнувшись, захлопал крыльями, слетел с кола в картофельную ботву и умолк.

Странно. Что это с ним? Не иначе увидел тетю Олю — Мишанкину мать. Почему-то из всего нашего большущего дома петух боится только тетю Олю. Как огня. При одном ее виде им овладевает панический страх, он даже голос теряет и тут же спасается бегством.