Николай Волокитин - Демидов кедр

— Дунька, а Дунька, — говорю, — вот ни за что тебе с нашей черемухи не спрыгнуть, потому что ты телка и трусиха, а я вот прыгаю, хоть бы чо.

Дунька аж позеленела от злости и от зависти — и вперед меня. К черемухе. Я ей, конешно, подсобила забраться, растолковала, откуда и как полет начинать. Прыгнула и ка-а-а-к хряснется! Ни рожи ни кожи. Вместо носа лепешка одна осталась. Станинка-то у ей не холщовая была, а побогаче, ситцевая, вот и не выдержала весу, разошлась напополам от пяток до шеи.

Две недели после этого я в жару валялась. Тятенька вразумил.

Но не в том сказ… Жили мы об ту пору на Белом Яру. Есть такая деревня вверх по Кети. И счас-то дремуча, как медвежья берлога, а тогда и вовсе. Одни староверы. И был среди них праведник один — дед Михей. Злой, как тигра. Все, бывало, нам, ребятенкам, уши рвал. То шапку не снял при встрече, то поглядел не так.

Да ладно бы ребятенкам, старым проходу не давал. В грехах все мирских корил и судом праведным стращал. А себя апостолом, помощником божьим на этом суде пророчил…

За что он так людей ненавидел, до сих пор в толк не возьму. От рождения, наверно, это в нем было, как в Шутежихином петухе.

И вот как-то под Новый год слух пустил, что в ночь с тридцать первого на первое, это по старому ишшо стилю, всемирный пожар вспыхнет и все, кто хоть в чем согрешил, как поленья, сгорят. Это, мол, мне сам господь, как праведнику, накануне поведал.

И поверили. Народишко, особо кто постарше, под вечер с родными стал прощаться, исподнее чисто надевать начал.

А я тем временем в овраге за деревней парням, кто поотчаянней, свою диспозицию боеву в голову вдалбливала: как наказать божьего праведника за его зловредную брехню. Парни в голос: дело, мол, говоришь, давно пора. Молодежь-то, она и ране ни в бога, ни в черта не верила.

Дотолковались мы до всех тонкостей — и за дело. Сперли из Михеевой же скирды несколько снопов, вырубили четыре жердины и, как подошло время, — к его дому.

А ноченька черная-черная как смоль, аж мороз по коже. И тихая-тихая, вроде кладбище перед грозой…

Подкрались мы, по местам стали, приготовились: раз-два-три, — зажигай! А сами по-волчьи, с воем:

— У-у-у…

Как вспыхнули снопы на поднятых жердинах под небесами, как озарили багровым пламенем полдеревни, даже нас оторопь охватила. А Михей как был в одной рубахе и кальсонах, спал уже, видать, так и вылетел на мороз, в снег упал, с перепугу понять ничо не может… А Венька Мокин в это время с крыши загробным голосом блажит:

— За грехи твои, за злость твою непомерну, Михей Четыркин, и вправду надумал я пожарище учинить и первого тебя жарить буду, если не покаешься. Кайся, Михей Четыркин, во всех грехах своих…

— Каюсь, каюсь, боже милосердный! — орет. — И за то, что Маньку Стефанишину по молодости лет по глупости в копне изнасильничал, и за то, что супругу, тобой данную, с голоду уморил, деньги скапливая, и за то, что с Федотом Чавкиным на постоялом дворе ямщиков грабил, и за то, что людей ненавидел лютей зверей алчных…

Все выложил, милок, как у попа на исповеди, по снегу катаючись. Не верите, в штаны аж наворотил… И двух суток не прожил в деревне с той ночи. Уехал от сраму… Вот так их, праведников сутяжных, учить надо!..»

— Вот так и учить! — повторяет тетя Оля и улыбается.

Некоторое время молчим.

— А сказ-то ничо? — спрашивает она чуть погодя.

— Добрый сказ, — говорю я, — с умыслом.

— Ну и ладно. Тогда, значит, продолжим дело.

Тетя Оля вытряхивает из трубки пепел и остатки потухшего табака, прячет трубку в карман и берется за нож. Мы тоже. Передых окончен.

Но тут со стороны поссовета в улицу вливается целая колонна. Впереди Спартак Кукушкин, а за ним супруга И сзади гуськом все семеро цыганят.

лихим фальцетом повещает Спартак свое появление, —

— Осиповна! — в восторге горланит он, увидев тетю Олю, и направляется к нам. — С добрым утром, Осиповна, работяга ты бессонная. С добрым утром, парни-пареньки!

Здоровущий, волосатый, с крупной опухшей физиономией, он стоит над нами, как демон, поблескивая белками черных глаз.

— Здравствуй, — усмехается тетя Оля. — Куда это с утра пораньше наведывался со всем семейством?

— У-у-у, Осиповна! — закатывает глаза Спартак. — Далеко был… С властями разговор большой вел, задушевный… Садись, Радка, посиди с хорошими людьми, и вы тоже, мелюзга, падай…

Все усаживаются на бревнышках, смотрят, не мигая, как мы работаем.

— Об чем ты беседовал с властями? — спрашивает тетя Оля.

— О правилах социалистического общежития, Осиповна, — серьезно и торжественно отвечает Спартак. — Так, что ли, Счастливая?

— Слушай ты его, Осиповна, — отвечает Рада. В просторной цветастой кофте, в юбке до пят, худенькая, простоволосая и неумытая, она совсем как девчонка-подросток. И лишь огромные, несоразмерные со всей щупленькой фигуркой тугие груди, нагло выпирающие под кофтой, да алые чувственные губы показывают, что она давным-давно вышла из девчоночьего возраста. — Слушай ты его, Осиповна, — крикливо повторяет она. — О тряпках разговор шел. В воровстве нас уличили, родимая, дай бог тебе здоровья и таланту…

— Эх! — шумно вздыхает тетя Оля, перебивая Раду. — Эх, люди-нелюди! — И с грустинкой, почти жалобно Спартаку: — Плохо ты живешь, Спартак!

— Почему? — оторопело таращит тот глаза.

— Да потому, что не так, как добры люди. Не работаешь, пьешь, бабу воровать заставляешь, да и сам не всегда на руку чист… Так ведь и в тюрьму угодить недолго…

— Осиповна! — со всхлипом вопит Спартак, потрясая кулаком. — Осиповна — мать моя! Пощади! Люблю тебя за доброту твою и прямоту. Пощади! Неправильно ты говоришь, Осиповна! Что пью — правда твоя. Что от работы виляю — правда. Но в тюрьму за что? Я честный цыган! И баба моя — из честных цыган. И дети честные. Кто тебя натравил на меня, родная? Что ты говоришь? Слово будущего дружинника — руки мои чисты как снег. Возьми свои слова про воровство обратно, Осиповна, иначе я зарыдаю…

— Ну ладно, ладно, — примирительно машет рукой тетя Оля. — Раз уж ты такой честный, скажи тогда, откуль Радка одеяла принесла?

— А-а-а! — радостно скалит зубы Спартак. — Вон ты о чем. Так то не воровано, Осиповна! То заработано честным, справедливым трудом.

— За который могут посадить?

— Что ты, Осиповна? Нас с женой никогда не посадят, потому как моя Радка лишь честный исполнитель своего дела, двадцатая спица в колесе, нештатный рядовой служащий потребительской кооперации.

— Чего-чего?

— Ничего, Осиповна! Думаешь, перед тобой темнить буду? Нет! В милиции ни слова не сказал, брату бы своему ни слова не сказал, а тебе скажу, потому что уважаю тебя, потому что ты человек. И Мишелю скажу, потому что он твой сын. И Миколке скажу, потому что он ваш друг! Вам скажу! Слушайте! Разве вы не знаете, что внутри нашей районной потребкооперации еще одна кооперация есть? С нерегистрированными кадрами. Так вот в этой кооперации моя жена служит толкачом. В чем суть, Осиповна? А вот в чем, родная моя! Слушай и не перебивай. Допустим, поступили в магазин верблюжьи одеяла по сорок три рубля. Так. Но их мало. Ой, как мало! Значит, Осиповна, зачем их продавать за сорок три рубля, когда русский ротозей купит их за семьдесят. И потому умный продавец не кладет товар на прилавок, а прячет подальше. Прячет и приглашает толкача. Толкач берет несколько вещей, волокет на рынок и из-под полы толкает покупателю. Потом снова берет одну-две и снова толкает. И что же получается, Осиповна? Хорошо получается, милая! К концу дня у продавца в кармане кусок, у толкача — тоже кусок, и покупатель доволен — он вещь носит.