Николай Волокитин - Демидов кедр

Мишанка сперва радовался каждому моему приходу. Но как-то встретил меня в дверях цеха, опустил глаза и вежливенько намекнул, чтобы я… это самое… не появлялся больше на чужом рабочем месте и не гневил его начальство.

Тут я и скис. И тетя Оля это сразу заметила. А заметив, вмешалась.

— Вот так, роднуля. Никаких возраженьев и уросов, рыбалить поедем. На вольный дух! Там живчиком порастрясесся, интеллигентец.

— Тетя Оля!

— Чо — тетя Оля?

— Да это же здорово! Вы даже не знаете…

— Знаю. Все знаю… Только не закатывай глаза, как Спартак. Ни к чему. Беги лучше одежду собирай, кака поплоше. И отсыпайся заране. До свету поедем, а там от комарья не вздремнешь… Ну беги, беги…

Прохладная рань. Зыбкое лиловое предзорье.

Еще крепко спят со смеженными веками-ставнями то-тульские улицы, спит, закутавшись, как в пуховое одеяло, в туманы, неподвижная Кеть. А мы уже на берегу у Никитинской заводи, где, сгрудившись стайками, подремывают сплавконторские катера-газоходы, паузки и тупоносые толкачи, где возле каждого столбика или мало-мало тяжелой валежины веерами топорщатся десятки примкнутых на цепи лодок, баркасов и обласков, откуда начинают свое плавание большие и малые тогульские посудины.

Мягкая ватная тишь вокруг. Только слышно, как приглушенно вздыхают за высокими стенами лесозаводского заплота круглосуточные трудяги локомотивы да изредка, по-щенячьи испуганно и тонко взвизгивают циркулярные пилы. Но это так привычно с самого детства, как в комнате каждодневное тиканье ходиков.

— Давай-давай, ребятенки, живчиком! — поторапливает тетя Оля.

Сгорбленная и чуточку косолапая, как и все рыбаки-чалдоны, большую долю жизни проводящие сидя в лодке, она смешно шаркает чирками по гальке, суетясь и покрикивая на нас.

Она проворненько отвязывает от заиленной в берег коряжины свой пузатый и вместительный обласок, мы с Мишанкой погружаем в него бредень, кузова и другие манатки, предварительно примкнув к коряжине тележку, на которой было все это привезено, усаживаемся в обласок сами: тетя Оля в корме, я — посередине, Мишанка — поближе к носу, — и отпихиваемся от берега.

Всплескивает под веслами коричневая, как чай, кетская вода. Ходкий обласок быстро набирает скорость, врезаясь в рыхлый ватный туман. Тянет сыростью и обдает освежающим незнобким холодком. Пахнет живой рыбой, илом и моченой древесиной.

Я оглядываюсь на тетю Олю и улыбаюсь: хорошо! Хорошо! — кивает тетя Оля и тоже улыбается глазами. Она сидит, свернув ноги калачиком, чуть подавшись корпусом вперед, как тунгус на циновке, и… попыхивает трубочкой. Удивительно, когда только успела она закурить? И вроде между делом, играючи, помахивает гибким черемуховым веселком. Веселко беззвучно и мягко, как мутовка в тесто, входит в воду и так же плавно и без всплеска поднимается над ней. Но от каждого тети Олиного взмаха обласок будто сильной волной подталкивает вперед.

Чудно! Мы с Мишанкой на реке тоже вроде не новички, и в руках у нас тоже весла, которыми мы молотим не хуже заправского перевозчика, однако от наших усилий куда меньше проку, чем от тети Олиной «игры».

Завод далеко уже позади. Мимо проплывает баржевый причал лесозавода с высокими штабелями плах, с острыми стрелками кранов и лебедками, потом из тумана появляются и тянутся вдоль берега длиннющие плоты, кошели и запани с молевым лесом, темнеют ребристые болиндеры с опущенными в воду деревянными носами, потом снова высятся штабеля пиломатериалов, проплывает еще один лесозаводской причал с длинным и приземистым, как скотный двор, тарным складом, потом… крутой поворот — и наконец все обрывается.

Лесной работяга Тогул неожиданно и весь сразу остается за поворотом. И тут же Кеть свободно и вольно раздается вширь.

Откуда-то из-за мыска выпархивает ветерок. Туман быстро редеет и тает. По воде, сперва понемножку, едва заметно, а потом все обильней и безудержней, начинает растекаться малиновый сок зари.

Река вспыхивает, искрится ослепительно ярко.

В этой утренней яркости берега кажутся далекими-далекими и призрачными.

С одной стороны рдеют золотисто-дымчатые, отлогие пески с продолговатыми, барханно-ребристыми наплывами и косами, с бесчисленными заливами-отмелями, в которых копошатся крикливые кулики, белыми кочками на воде маячат неподвижные птицы мартыны; с другой — зеленеет, переливаясь, многоярусный прибрежный лес. У самого берега, опустив тонкие нити-ветки в воду, теснятся желтоватые бледнотелые тальники, за ними — сплошной стеной тучные, темнолистые ракиты, плакучие ивы и еще дальше тянутся ввысь изумрудно-зеленые островерхие осокори.

И как-то незаметно эти леса и пески меняются местами. То желтовато-дымчатые косы стригли реку справа, а вот они уже оказались по левую сторону, а напротив, вместо них — переливчатая зелень тальников, тополей и ракит.

Течет, струится, пожурчивая на перекатах, покручиваясь на бездонных омутах, убегает в далекую синеву река. И нет у нее края в этой синеве, как нет края у неба.

А над головою кружатся чайки. Они то медленно парят, распластав замершие крылья, то вдруг складывают их, камнем хлюпаются в воду, потом со свистом взмывают, снуют под облаками и кричат, кричат что-то пронзительно и непонятно.

От заревой яркости, от захватывающей дух речной бесконечности и береговой шири становится радостно до непонятной ликующей жути.

И тут я слышу рядом чей-то звонкий, страшно знакомый и совсем незнакомый голос. Взвивается над водой песня. Какой-то миг ничего не могу понять, но тут же удивленно затихаю: да ведь это же тетя Оля. Я замираю, лишь машинально махая веслом.

А песня звенит вольно и легко:

Мы с Мишанкой оборачиваемся, удивленно глядим на тетю Олю, но она, кажется, не видит нас. Поигрывает небрежно веселком, поблескивает маленькими синими глазками и смотрит куда-то мимо нас, распевая.

Ни слова не знакомы, ни мелодия. И тетя Оля какая-то не та: и радостная, и одновременно вроде грустная.

взлетают над рекой последние слова этой песни, такой же чудно-восторженной, как все вокруг, и еще долго звенят где-то в вышине, а может, просто в сознании.

— И-эхх! — во всю грудь выдыхает тетя Оля. — А ведь и впрямь бы полетела, дай мне господь бог крылья. А? — И надолго замолкает.

Мы с Мишанкой тоже молчим. Бывают такие минуты, когда ни о чем не хочется говорить, когда молчание дает душе в тысячу раз больше, чем самая многословная речь.