Николай Волокитин - Демидов кедр

Эх, да распроязви тебя в душу! Это чего же творится-то, а? Мало над мужиками издеваются, до девок наших теперь добрались.

Ну, думаю, погоди, зараза! Не будь я Олькой Типсиной, если я тебя за подружку мою Маньку не проучу. Ишшо не знала, конечно, как, но что проучу — и сумленья не было. Поручик-то у нас на квартире стоял, и видела я его каждый день.

А тут, как на радость мою, возьми он вечером да напейся. Так напился, что лыка не вяжет. Лежит в своей горенке в кровати и хрюкат. И морденки в пуховиках не видать, одне усишки торчат. И тут, парнишшоночки, осветила меня думка веселая. Как раз в доме-то никого, кроме нас двоих. Схватила я ножницы здоровы, которыми овец стригут, подкралась к кровати, прицелилась, чик! — и отхватила ему левый ус.

Чо было! Утресь-то он соскочил с кровати, фурашшонку надернул, ишшо ничо не знат, и на улицу: «Смир-р-на!» Говорят, кто был поблизости в это время, солдатишки там, наши деревенски — пали! Пали на землю от смеху и подняться не могут.

Ой, что бы он тогда со мной издела-а-ал! Спасибо тятенькиному легкому обласишке да широкой матушке Кети. Как взмахнула я белым веселком, как взвихрилась птицей — ишши меня, свишши по протокам и заводям. Отсиделась у бабушки Пелагеи в Типсине, а тятеньке плетей всыпали, едва выжил.

Но не о том сказ. Поручика этого прихлопнули вскоре. Однако с той поры я беляков возненавидела. Если ране просто озорство было, теперь друго началось. Уж как я обрадовалась, когда наши красны партизаны, силенки подкопив, с ними смертный бой повели.

Хотя победа-то, она, парнишшоночки, не сразу далась. Выпереть-то выперли, но те же тоже ушами не хлопали. Осели в Типсине, на родине моей, и начали отрядишки к себе стягивать.

И тут кто-то передал нам ихне намеренье, что, мол, как окрепнут, снова двинут на Белый Яр. А у нас силенок-то не ахти как. Чо делать! Думал-думал наш красный командир Гоша Копылов и придумал. Мне-то это, понятно, только после известно стало. Мол, чо мы будем сидеть и ждать, когда оне на нас нападут, надо сговариваться с Митрием Масловым и самим на их нападать сразу с двух сторон и в одно время. А Митрий Маслов — это командир другого отряда, что в деревне Бобровой, в шешнадцати верстах ниже Типсина, стоял.

Ага. Порешили, значит, так. А каким фертом пакет-от с планом Маслову по-быстрому доставить? Сухопутом не пройдешь, болота одне вокруг, есть гать, но она охранятся белыми, по реке ежли, опеть же Типсина не минуешь.

И тут возьми кто-то и подскажи: а вы, мол, Ольку пошлите. Сухопутом она, конешно, заплутается или сгинет, а уж на реке-то черт ей не брат, любого парня-бедолагу за пояс заткнет. Тятенька в слезы: мол, свихнет себе шею девка, едина дочь.

А я, как сказал мне Копылов Гоша об этом, аж загорелась вся. Ого! Уж где-то, а на Кети-то я любого вокруг носа обведу, не привыкать мне там от тятенькиного гнева и от поручиковой плетки скрываться. А тут ради об-чего дела тако важно порученье!

Ну, выбрали мне, значит, обласочек походче, снарядилась я — и айда.

Когда к Типсину-то подплывать стала, ноченька уже на Кеть опустилась. Ноченька-то ноченька, да лунна. Видать все за версту. А берега в том месте — и с одной стороны и с другой — высоки, голы, если глянуть на воду, кажду волнишку рассмотреть можно. К тому же Кеть совсем прямо узка, хоть и быстра.

Худо дело. Глянула я на небушко, думаю, может, тучка там кака есть, закроет луну, я в это время и проскочу мимо деревни. Но кака там тучка, даже облачка махонького нет, одне звезды, как волчьи глаза, зыркают и лунишка среди них здоровенная, жирна да гладка, как свинья в чистой луже.

Что делать? А, была не была! Думаю, ударю счас веселком попрытче, проскочу под тем берегом и никто не заметит. А если и заметит, то не успеет ничего сообразить. Так и сделала. Взмахнула рученьками и помчалась, только водичка за спиной взбурлила.

Мчусь и ничо не слышу, кроме этого бурленья, и ничо не вижу, кроме лунной дорожки на воде. И вдруг справа, из-под берега: «Стой, кто плывет?!» И тут же из-под другого берега: «Стой, кто плывет?!»

Ага, думаю, счас я вам остановлюсь: зубы стиснула, напряглась вся, и только руки с веселком мелькают. Вдруг слышу — хлоп! хлоп! — опеть — хлоп! хлоп! — вроде в хлопушку бумажну и по воде — жжук! жжук! — как жуки-плавунцы. А потом что-то по затылку — чирк! — будто плетью кто полоснул, и стихло все.

И вот тут-то, ребятенчишки, прямо чудо свершилось. Вроде кто на руки меня прямо с обласком как подхватит, как подбросит под небеса, и я ровно уже не руками, а крыльями — мах, мах!

Ничо понять не могу. То луна и звезды наверху были, то где-то глубоко-глубоко подо мной оказались, и река где-то в пропасти, широка-широка така и неоглядна, как океан. В голове звон, и все куда-то мчится, мчится назад, ровно на ветру. И дух захватыват.

Глядь: одна кака-то махонька звездочка оторвалась от бездны, полетела-полетела ко мне вверх и остановилась… И засверкала, и засверкала, только искры во все стороны. «Поймать, поймать ее надо! — кто-то будто говорит. — Поймать, а то утонет пакет!»

Я к ней. Она — юрк вперед и опеть сверкает. Я махаю-махаю руками, чтобы быстрей лететь, и все никак не могу ее поймать.

Уж и синеть все вокруг начало, сникать стала коротка летня ночь, и звездочка вроде потускнела, а я все гонюсь за ней…

Оказывается, то ребятенчишки бобровски костер на мысу палили, за конями приглядывая, и я на их огонек-звездочку и мчалась. Это я счас так своим умом думаю, потому что не помню, как до Боброва добралась. Говорят, утром видели, как издалека в обласке кто-то быстро-быстро плывет к берегу. Потом выронил весло и упал. И обласок завертело-закружило на омутах, понесло по теченью. Схватили масловски мужики лодку — и навстречу. Подплыли — я на дне обласка лежу, вся голова в крови и пакет в зубах стиснут.

Вот так я и летала…»

Тетя Оля приподнимает ушанку, откидывая второй рукой прядь белых-белых седых волос.

— Вот он, рубец-от, от моего лету. На всю жизнь метка осталась.

Мы с Мишанкой молчим. Молчит некоторое время и тетя Оля, задумчиво поглядывая на притихшую Кеть. Потом спрашивает:

— Ну, все понятно было в сказе-то?

— Как же… Конечно же, все, — отвечаю я.

— Ну и ладно тогда. И путем, значит, все, — говорит тетя Оля и поднимается. — Полежите тогда пока, ребятенчишки, отдохните, позагорайте на солнышке. Вечером снова бросим бредешок раз-другой… А я пойду, по веретям пройдусь от неча делать. Посмотрю, как там травка-муравка поспела.

Обувает чирки и шагает по песку к лугам, к тальниковому мелколесью. Долго-долго маячит фигура в пойменных кетских просторах.

Возвращается тетя Оля часа через два с большущей охапкой каких-то луговых цветов и трав. Охапка так и пышет дурманящим лесным духом.

— Ух ты, букет-то какой! — удивляюсь я.