Николай Волокитин - Демидов кедр

— Да! — восклицает через перемену завуч школы и математик старших классов Алексей Никитич Хатилов, лично усадив тетю Олю на заднюю парту. — Да, дойти до девятого класса — это, конечно, не шутка. За восемь лет профессором можно стать. А скажи-ка мне, Типсин, парень ты неглупый, вот как, по-твоему, что больше: одна вторая или одна четвертая?

— Ну дак, — с ухмылкой говорит Мишанка (Алексея Никитича он любит). — Тут-то каждому ясно. Конешно, одна четвертая в два раза больше…

— …Ой-ой-ой! — трясет головой, закатывается тетя Оля и вытирает глаза ладошкой. — Ой, тошнехоньки мне, люди добрые! Минька! Да неужли ты забыл про все это, а? Ну скажи мне, ну неужли забыл?

— Пошто забыл-то, — бубнит Мишанка и скромно улыбается одними глазами, что означает: подобные воспоминания ему приятны и даже лестны. — Пошто забыл-то?

— Дак что ж ты про каки-то наждаки тогда толкуешь, а?

— Про чо мне ишшо толковать?

— И-их, язва! Ну приспособился, ну хвилософ!

Тетя Оля какой-то миг с восторгом смотрит на Мишанку и тут же другим, будничным голосом спрашивает:

— Чо делать-то счас будете?

— В кино пойдем, чо боле, — говорит Мишанка.

— На детско?

Глаза тети Оли снова вспыхивают веселым удивленным огнем.

— А чо такого?

— Фу-ты грех, а! Парни! Парни-парнишшоночки, холера вас возьми. Да вы сколь можете чудить-то, а? Во народ! Да вы хоть один девчонку заведите, мешки. Заведите, чтобы она вас чуть к доброму приучила, чтобы вы хоть не с малолетками в кино ходили… А, да чо с вами говорить! Леший с ей, прите на детско. Все равно вечером-от спать не дам, на люди выташшу. Ясно? Вот так-то, холостячки… А ты, Микола, мотри, после кина домой не вильни.

— Что вы, тетя Оля! Как же это я субботний-то вечер пропущу!

— Вот-вот, и я о том же…

Эти субботние зимние вечера!

Часов до двенадцати у Типсиных не тухнет свет, и здесь порой собирается столько людей, что просто диву даешься, как все вмещаются в комнатке.

Комнатка эта совсем крохотная, в одно-единственное окно, упирающееся в лесозаводской заплот. Благо что зимой стекла обындевевшие и щелястых и обомшелых досок не видно.

Прямо у окна — широкий, под зеленой клеенкой стол, слева от него тети Олина кровать с ситцевым цветастым ковриком на стене, рядом с кроватью кадушка под воду, за кадушкой квадратная русская печь с плитой вместо шестка, за печкой умывальник. По другую сторону стола пустой угол с табуреткой, с крючьями и гвоздями, вбитыми в штукатурку, место, где тетя Оля вяжет сети, ближе к двери Мишанкина узкая кровать, и у самой двери задернутая марлевым пологом вешалка.

Свободного места почти и нет. Если сесть на Мишанкину кровать и сильно вытянуть ноги — упрешься в печку, если взять и зачем-то отодвинуть стол от окна, то попадешь к бочке с водой.

Но когда собираются люди, этой тесноты не чувствуется, будто комната растягивается, как резиновая. Всем находится место. Едва мы с Мишанкой открываем дверь, как сразу же попадаем в уютное общество. Кто на кроватях, кто прямо на полу: сидят два брата Кутеповых — степенные неповоротливые здоровяки, больничный завхоз Митрий и сельповский заготовитель Денис, Рада Счастливая с подружкой Земфирой Ягодкой, старик Шутегов.

Никто на нас не обращает особого внимания, ровно бы мы никуда и не уходили, лишь тетя Оля мельком возвещает:

— А, киньщики вернулись!

Она сидит в своем уголку, проворненько помахивая, как трезубцем, широким деревянным челноком-иглой, и слушает Митрия Кутепова, слова которого до нас почти не доходят.

Мы с Мишанкой скидываем шапки и пальто, продвигаемся к печке и прижимаемся к ней спинами — под вечерок-то на улице еще зябче, пока добежали из клуба, пробрало до костей. Спину начинает гладить приятное тепло, морозный звон в ушах проходит, и я тоже прислушиваюсь к разговору.

— Дак говоришь, Осиповна, можно на Хвистаре вентеря карасинны ставить прямо под лед? — спрашивает Митрий Кутепов, видно уже начисто изложив все свои соображения по этому поводу. — Значит, стоит туда прогуляться прямо счас, не дожидаючись, когда снег сойдет и озерья вскроются?

— Можно, можно, Митрий Данилыч, еще как можно-то, — не отрываясь от сети, кивает ему тетя Оля. — Это я счас не стала в морозы-то с санками туда бегать, стара уж, а помоложе-то была, всегда бегала… И добывала.

— Ага… Значит, стоит снарядиться как-нито?

— Стоит-стоит…

Я не могу удержаться, закусываю губу и отворачиваюсь. Какое-то чудо морское, а не мужик этот Митрий Данилыч. Сколько знаю его, вечно у него один разговор — про рыбалку, про сети и вентеря, а сам удочки ни разу не держал в руках и за всю свою жизнь не поймал даже паршивого ершика. И на реке или на озере не бывал. Только еще собирается. Однако по разговору — прямо закостенелый речник-чалдон.

— Надо-надо как-нито снарядиться, — толкует он. — Местов-от токо путных с лета не приметил.

— Ну, это не беда, — успокаивает тетя Оля, — тут ведь как попадешь. Примечай не примечай, а в глыбь се одно не заглянешь. Просто рысковать надо.

— Да ну?

— А ты как думал. Пришел, поставил и пымал, да? — тетя Оля вдруг ловко перехватывает сеть и иглу в одну руку, поворачивается к Кутепову всем телом. И, как всегда при воспоминании чего-то интересного для нее, вся светлеет, озаряется изнутри. — На этом самом Хвистаре дело было. А уж я ли его не знаю! Бросила как-то под лед десяток вентеришек в самы лучши места и задумалась. Одиннадцатый у меня ишшо был, старенький-престаренький. Бросать его, не бросать. Ладно, мол, приткну куда-нито наобум для очистки совести, не ташшить же его обратно, раз приперла… Ага. Поставила, значит. А через два дня прихожу: к первому — ни шиша, ко второму — ни шиша. И так все десять. По два, по три малявоньких трепыхатся, и все. К тому, старому, уж и подходить неохота, пристала. Но все ж таки подошла, снасть, как же. Веришь ли, битком-битком набито, как в мешке. И карась — в лопату. Мне бы, дуре, подташшить вентерь к проруби да и вычерпать из него рыбешку сачком, а я растерялась. Растерялась и давай его переть на себя. До середины не подташшила, ка-а-ак треснет он снизу и сразу из каменного ровно пушинкой стал. Эх, да распроязви тебя в душу! Такой улов в один момент ровно коту под хвост. Я чуть сама в прорубь не сиганула. Вот уж правда: знал бы где упасть, соломки бы подстелил.

— Да-а, карась — рыба мудреная, — глубокомысленно изрекает молчавший до сих пор старик Шутегов, скромненько посиживая на кровати. — С ходу-то и не прикинешь, что он думат и какими тропами когда гулять собиратся.

— Это так, — соглашается тетя Оля.

— Ишшо ба, — как истинный знаток дела бросает Шутегову Митрий Данилович, и к тете Оле: — Да я к чему весь этот разговор-от вел, Осиповна. Я ведь сурьезно снасть надумал покупать и сурьезно решил в будущу субботу на Хвистарь податься, да вот братка меня подводит. Захворал, язви его, и сорвет, однако, все мероприятие.