Николай Волокитин - Демидов кедр

— Ничо-ничо букетик, — смеется тетя Оля и осторожно кладет цветы на песок. — Проголодалась я, парни-пареньки. Давайте-ка за компанию доедим ушишку, а?

Мы подвигаемся к потухшему костерку, достаем ложки, хлеб. Хороша холодная ушишка на вольном воздухе! Потом тетя Оля идет к Кети, долго до блеска трет ведерко песком, а возвратившись, садится и начинает разбирать, раскладывать по отдельным кучкам принесенные с лугов цветы и травы.

— Ничо-ничо букетик, — повторяет она. — От таких-то букетиков скольким людям здоровье и радость возвращены. Это тебе не какие-то порошочки-таблетки — живое растение… Зима-то настанет, опеть из рыбачек в лекаря превращусь. А чо делать будет? Повязывай новые сетенки да настойки готовь…

Настойки готовить тетя Оля мастерица. Со всего поселка приходят к ней люди за лекарством. Даже местные врачи частенько посылают больных не в аптеку, а к ней. Раздает она свои снадобья с охотой и радостью, и всегда они помогают.

Лет пять назад, еще в школе, заболел у меня глаз. Что случилось, не знаю. Стал вдруг краснеть и как-то гаснуть. Закроешь другой, глянешь — весь белый свет будто во мраке. Что я только не делал, отчаялся уже совсем. А тетя Оля неделю покапала каких-то зеленых капель — и глаз вроде как и не болел.

— Тетя Оля, — спрашиваю я, — а тут от глаз есть трава?

— Не-е-ет, — улыбается тетя Оля. — От глаз еще не поспела. Тут от внутренних, — и не оставляя дела, начинает подробно пояснять: — Это вот донник желтый, от грудных болезней помогает. Ишь, каки махоньки цветочки кисточками. Заваришь из них чаек и попивай по ложечке каждый час… А вот эта пахуча травка с лиловыми цветочками — душица. Сделаешь из нее припарку — любу боль снимат. Ага. А та вот мать-и-мачеха. У ей листья шибко пользительны. И от кашля, и для аппетиту, и от желудка. А это пижма, или дика рябинка, тоже для желудка, разну живучу тварь выгонят изнутри и опять же при ревматизме хороша…

Я уже начинаю путаться во всех этих травках, а тетя Оля все говорит и говорит.

Разложив цветочки по сортам, по отдельным кучкам, она аккуратно заворачивает в тряпицу каждую и относит в обласок.

Возвратившись, спрашивает:

— Ну чо, ребятенчишки, отдохнули? Тогда поплыли, однако, ишшо каку-нибудь курейку найдем, побулькамся ишшо мало-мало-мало. А там и на ночь готовиться надо.

Весь остаток дня мы проводим в обласке и в воде. Заметив уютную заводь, закидываем в нее бредешок, прочесываем от начала до конца и плывем дальше.

Потом останавливаемся возле какого-то вдающегося глубоко в реку, высоченного и крутого, заросшего звенящим сосняком мыса и начинаем готовиться к ужину: чистим рыбу, натаскиваем большой ворох дров, устанавливаем рогульки под ведерко с ухой, заготавливаем тальниковых веток, чтобы мягко было сидеть, а если захочется, и полежать.

Всю ночь проводим у костра, не смыкая глаз. Не дают спать комары. Они тучами вьются вокруг и монотонно звенят, словно выпрашивают подачки. Чуть замешкаешься — раз! — и впился какой-нибудь. Чтобы комаришки не подлетали близко, то и дело бросаем в костер мокрую траву, от которой стелется густой ароматный дымок. Преодолевая дремоту, перебрасываемся словами, толкуем о всякой всячине. Больше о рыбалке. Посмеиваемся, как Мишанка ловил руками щуку.

Ночь тихая, безлунная и темная. Только возле костра кружок света. А чуть подальше — вроде плотная черная стена. И за этой стеной, где-то внизу побулькивает невидимая Кеть, а наверху, над головой, вполголоса что-то бормочет сосновый бор.

С вечера тетя Оля долго ходила по этому бору, не рвала никаких трав, не собирала цветов, так что-то приглядывалась, присматривалась и вот теперь ни с того ни с сего говорит:

— А хорошо бы в этом бору-то Спартаку делянку в лесничестве отвоевать. И сосняк добротный, звенит аж, и валить удобно, и скатывать к реке для сплаву — лучше не надо.

— Чо ты все носишься со своим Спартаком? — вдруг напускается на тетю Олю Мишанка. — Чо ты все стараешься для него? Кто он тебе, родня: сын, брат, да?

— Он человек, — отвечает тетя Оля.

— Ха, человек! Пьяница он и забулдыга, этот твой Спартак, а не человек. По-твоему, и бабка Шутежиха тоже человек, да?

— Ну чо ты равняешь, Минька? — как грудного младенца, успокаивает его тетя Оля. — Чо ты равняешь? Там от природы бабу ржа съела. А этому глянь в глаза: чистые они. И душа светлая. И стремится к добру. Кто виноват, что у него сызмальства так жизня сложилась. В скитаньях, в воровстве, в пьянках-гулянках? Но он все равно стремится к доброму и видит его. Как же тут не подсобить, не подтолкнуть человека к этому доброму?

— Ну ладно, ладно, ладно, — бурчит Мишанка. — Понесла, понесла опеть.

Где-то уже за полночь, когда на востоке начинают тускнеть звезды, из-за высокого мыса долетает тихий рокот. Рокот нарастает, нарастает, становится звучней, четче, и вот показывается одинокий катер. Его не видно, только заметны огни: желтые, красные, зеленые, синие. Они мерцают, переливаются, искрятся ярче, ближе и в грохоте и всплесках воды проносятся мимо нас.

— Во красотенка! — удивляется тетя Оля. — Кака красотенка-то, язви ее! Прямо чудо. А ходко-то как летят. Так бы и прыгнул вслед за ними… А ведь смешно сказать, ребятенчишки, всю жизнь на реке, всю жизнь на Кети, а кроме обласка, никогда ни на чем не плавала. Ни на каком даже махоньком катеришке…

Малое время молчит, потом с грустинкой сама себе:

— В свое время и сосна красна, время пройдет — краса спадет. Не заметишь, как промчится летишко, и зима придет, и матушка Кеть ледком приоденется. Тихо-тихо будет на ней и пусто. А? Коротко у нас все же летечко, как молодость человечья…

Правда. Лето всегда пробегает как-то уж очень быстро. Вроде давно ли садили картошку, давно ли бегали смотреть на разлив Кети, давно ли собирали на гарях возле нефтебазы запашистую землянику и ели ее потом с холодным молоком, давно ли купались в Нечаевской протоке, изнывая от жары на раскаленном песке, а вот уж, глядь, — и за поскотиной осинки буреть начали, и пышная картофельная ботва почернела, одни будылья торчат, и утрами уже похрустывает под ботинками трава. Вроде вот оно, только сейчас было лето, и нет его. Пропорхнуло под окошком, будто пеночка-пересмешка, кувыркнулась, сверкнув зелеными крылышками, аленьким клювиком и солнечно-желтой грудкой, и — одна рябь в глазах, одни блестки слепящих красок, ничего не успел рассмотреть.

Зима — не то… Зима у нас поселяется спокойно, надолго и основательно. Она не слепит солнцем, не щеголяет, как модница, каждый день новыми нарядами, зато постоянно радует своей устойчивой, неизменной опрятностью, чистотой.

Рано начинает сыпать снег. Уже в ноябре. И сыплется-сыплется, будто из чьего-то щедрого лукошка, до самого апреля. Все засыпает он: и крыши домов, и огороды, и тротуары, и прясла, и поленницы дров. Все сравнивает в один цвет: не разберешь, где там была Шутежихина «постать», из-за которой она любого могла разнести вдребезги, где еще чьи-то владения; и даже сама бабка Шутежиха в спокойные и долгие зимние месяцы становится добрее и ласковей.