Николай Волокитин - Демидов кедр

И вот во всех уголках этой нашей необычной улицы сейчас утреннее оживление, стукоток, звяканье, голоса, но мы пока ни на что, кроме рыбы, не обращаем внимания. Сидим, склонив головы над дощечками, молча и сосредоточенно орудуем ножами.

Однако из кузова в бочку и чугун переброшено уже больше двух третей содержимого, неписаная норма на первый присест, и наконец после нескольких неопределенных вздохов тетя Оля откладывает свой нож и тянется, к ведру с водой, нараспев объявляя:

— Переды-ы-х…

Мы с Мишанкой распрямляемся.

А тетя Оля, сполоснув и обтерев руки, достает из-под фартука, откуда-то из потайного кармана, длиннющую самодельную трубку, неспешно набивает ее крупчатой махоркой из жестяной банки, раскуривает и, зажав трубку в зубах и попыхивая ею, как дымокуром, поднимает на нас взгляд, улыбчивый и веселый.

— Ну? — произносит она.

— Чо — ну? — хмыкает Мишанка.

— Ничо, — коротко вздыхает тетя Оля. — Вчера мимо Кедрового обрыва проезжала — веселье-е-е. Гармошка играет, пляс… Аж сердце защемило. Подъехать было хотела, да совестно что-то стало. Старуха, мол, а туда же, к молодым…

— Подъехала бы, чо ж, — бросает Мишанка с ухмылкой.

— Подъехала, подъехала, — передразнивает тетя Оля. — И чо вы, Минька, за парни с Колькой! Сидите, как сурки, ни танцы вам, ни девки ни к чему. Так ведь и состаритесь, половины жизни не изведав.

— Успеется, — говорю я.

— Еще бы не успелось, — подтверждает Мишанка.

— И-и-хх, господи! — В глазах у тети Оли снова вспыхивают острые искорки. — Мне бы ваши годы! И-и-хх, закружилась бы, закачалась бы, растопилась бы… А чо? — вдруг сразу охолонув, уже спокойно, с грустинкой говорит она. — Ведь взаправду половина жизни может мимо пройти так-то. Вот досидишься ты на стайке своей, вся ровня твоя, все девки взамуж повыходют. Схватишься, да поздно. И придется брать каку-нибудь тетерю с чужим выводком.

— Ну да, разбежался, — ухмыляется Мишанка. — Я уж если брать, то возьму такую… Никем никогда не троганную.

Тетя Оля меняется в лице.

— Дурак, — отрубает она. — Разве в этом суть…

Она хочет добавить еще что-то, покрепче, но в это время с левой стороны улицы, возле самой высокой и объемистой стайки, вдруг слышится истошный бабий крик, визг, ругань. А через малое время на середину двора с пустым ведром выбегает бабка Шутегова и мчится, раздувая юбку, к своему подъезду.

— Федот! — всхлипывая, голосит она на весь поселок. — Федот, змей сонливый! Оглох ли, чо ли, тварь старая! Опеть ведь все огурешные грядки обчистили. Начисто обчистили, цыганята проклятые! Вот паразиты навязались на нашу голову, чтоб у них рога на лбу повырастали, чтоб им пупы повыворачивало, чтоб все их потомки до девятого колена поносом изошли…

— Да, может, это и не цыганята вовсе, Семеновна, — тут же вступается тетя Оля. — Может, другой кто? Зачем же, не узнавши, такое на людей валить?

Справедливости ради надо сказать, что огуречные грядки у бабки Шутеговой обчищали и до приезда цыган. Летом вся молодежь у нас, начиная с пятилетнего возраста, спит на стайках и сеновалах, и ночные налеты на огороды у ребят что-то наподобие обязательного моциона перед сном у пенсионеров. Но взбешенную бабку Шутегову теперь ничем нельзя охолодить.

— А-а-а! — перебрасывает она весь свой жгучий гнев на тетю Олю. — И ты туда же! И ты с ними заодно! С черномазыми! Подкармливаешь их, привечаешь. Может, и на грядки вместе лазишь, речная тварь. Ну подождите, я вас всех к порядку приведу…

Она скрывается в подъезде, и еще долго оттуда слышатся ее брань и проклятия.

— От беспутная баба, — негромко говорит тетя Оля и плюется.

Что беспутная, это уж точно. Никто в нашем доме ее не любит. Вечно всех костерит на чем свет стоит. И чаще ни за что ни про что. То ей места под грядки мало, то другие дров больше ее Федота заготовили. А уж Федота своего довела чуть не до инфаркта, еле ноги передвигает… Дочка у нее была. Год назад родила без мужа. Так Шутежиха с первого дня выгнала ее с грудным ребенком. «Как нажила, так и корми, я не государство, у меня запасов нету…»

— От беспутная баба! — повторяет тетя Оля уже не так беспристрастно. — И откуль столь злости на людей в одном человеке набиратса? Подумаешь, ребятишки поозоровали. Так кто же в детстве-то не озоровал, а? Весь мир теперь из-за какого-то одного прыщавого огурчишка проклянет. А сама-то всю жизнь живет и хапат. Прямо тяжесть — жить рядом с такими людьми. Жалко, что я уже стара, неохота связываться, а то бы научила ее. Научи-и-и-ла бы… А чего! — Тетя Оля вдруг выхватывает изо рта трубку, угнездывается поудобней и, блеснув своими маленькими синими глазками, сразу как-то посветлев, говорит:

— Не верите, что проучила бы? А вот вы послушайте, какой я насчет этого скажу вам сказ!

«Сказы» у тети Оли находятся на все случаи жизни. И говорить их — для нее самое большое удовольствие. Особенно когда рядом такие слушатели, как я. Буду сидеть не шелохнувшись и час, и два. И хоть заранее знаю, о чем тетя Оля будет говорить дальше, потому что «сказов» этих у нее не так уж много и каждый из них повторяется чуть не дважды в квартал, всякий раз слушаю будто впервые, потому что всякий раз тетя Оля сказывает их по-иному, расцвечивая повествование новыми красками, и всякий раз подразумевает новую мораль. В зависимости от повода, по которому начат разговор…

«Вы вот, ребятенки, хоть смейтесь, хоть не смейтесь, а в молодости-то я бедо-о-о-вая деваха была. Парнишки, которые похилее, за версту меня обходили. Ага. Все мне было чо-нибудь подчудить. Не над добрым человеком, конешно, над худым. И хоть влетало мне за это почем зря, и сама я попадала в переплеты, а удержу не было.

Так вот. Захотелось мне как-то с черемухи прыгнуть. Огромная така черемуха у нас во дворе росла. Забралась на нее, изготовилась, раз! — и полетела.

Полететь-то полетела, но только другим фертом. Не успела ноги оторвать от сука, ка-а-к дернет меня кто-то сзади — и рассудок вон. Очнулась кое-как и понять ничо не могу: голова внизу, ноги вверху и твердого под собою не чую. Парю, значит, в облаках, как голубок. С перепугу орать давай. Спасибо тятеньке, недалеко был, поставил на ноги.

Оказывается, чо? В большом-то суку ишшо ма-а-ахонький такой сучок торчал. А платьев-то раньше девчонки не носили. Станинки были холщовые. Дли-ин-ные, до пят. Вот эта станинка и подвела меня под монастырь.

Ладно. Оклемалась я мало-мало после тятенькиного родительского благословения и думаю: неужто мне одной таку радость испытать довелось. Не-е-ет!

Жил через дорогу от нас купец Подхомутников. И была у него дочь Дунька, мне ровесница, вредна така девка, толстючая, как тыква, и жадюга. Никогда, бывало, пряником или там леденцом каким не поделится.