Николай Волокитин - Демидов кедр

— Постой-постой, — перебивает тетя Оля, — о каких кусках ты говоришь? Что за кусок?

— Кусок — это значит сотня рублей, — с достоинством разъясняет Спартак.

— И-и-и, — тетя Оля зажмуривается и смешно трясет головой, — боженька мой! Кусок-кусочек! Да мне этот кусок за месяц не отломить. А тут за день… И ты говоришь, что это не воровство, Спартак?!

— Для продавца — воровство. Для заведующего магазином — воровство, Осиповна. И я сам рад буду, если без моего ведома их прикокает ОБХСС. Но для меня — это честный заработок, потому как я слепой исполнитель чужой воли…

— От вывихнутая башка!! — качает головой тетя Оля. — Дак чо ж ты его в один день спустил весь этот заработок? Чо ж ты его в дело не произвел? Не жалко?

— Я так понимаю, Осиповна, — кричит Спартак, — как пришло, так и ушло. Цыган не привык жалеть.

— Эх, Спартак, Спартак, — вздыхает тетя Оля, — ну ведь хороший ты мужик, язви тебя. Нутром чую, хороший. А вывихнутый. Скажи, кто тебя вывихнул? Ну когда ты образумисся, а?

— Осиповна! — Спартак начинает страшно ворочать белками. Так и кажется, что из глаз его плеснут белые искры. — Верь мне, Осиповна! Перед лицом жены поклялся. И перед твоим лицом клянусь. Как только построю свой дом, начну жить как все. Работать примерно буду, картошку сажать буду, борова растить буду, детей на врачей-инженеров учить буду… Поможешь мне лес на дом приплавить, Осиповна?

— Фу-ты грех! Да неужто не помогу, — улыбается тетя Оля. — Заготовь сперва.

— Заготовлю, Осиповна! Слово будущего активиста — заготовлю, как только зима настанет. Не могу я жить в этом бараке, Осиповна! Почему Шутежиха на моих детей кричит? Почему все косо смотрят на цыгана? Почему весной ни сотки земли возле дома под грядки не дали? Я редиски хочу. Сам ее сеять и сам ее кушать хочу. Я в своем доме, с огородом и стайкой, честным хозяином жить хочу. И ни с какой кооперацией связываться не хочу.

— Ну, ладно, ладно, ладно, — тихонько успокаивает его тетя Оля. — Хватит, наверно, кричать. Я тебя чо хочу спросить, кооператор. Жрать-то дома, поди, опеть ничо нету?

Глаза цыганят вспыхивают жадным нездоровым блеском. Рада отворачивается, Спартак молчит.

— Ну! Я кого спрашиваю?

— Нету, Осиповна, — честно признается Спартак.

— Так я и знала… Кусками ворочаете, язви вас! На-кась вот… — Она хватает кузов, в котором еще килограммов пять-шесть чебаков, и протягивает. — На-кось вот на жареху… Да бери, бери! Ишь ты, благородный какой!

— Осиповна! — Спартак вскакивает и становится в позу. В глазах его слезы. Крупные, как горошины. — Осиповна! Чем благодарить тебя за сердце твое буду? Света всего мне не хватит, чтобы отблагодарить тебя…

— Да подь ты… — отмахивается тетя Оля. — Кузов потом принесешь. Сполоснуть только не забудьте, а то пахнуть будет. Ну идите, идите, жарьте, ребятишкам завтракать давно пора!

Спартак прижимает кузов к груди, как малое дитя. Молча идет к своему подъезду. Рада и цыганята за ним.

— Верю ему! — со вздохом тихо говорит тетя Оля чуть погодя не то сама себе, не то нам с Мишанкой. — Верю… — И вдруг вздрагивает.

И мы с Мишанкой вздрагиваем.

— Парази-и-ит! — сотрясает весь двор истерический вопль Спартака.

Не выпуская из одной руки кузова, Спартак отчаянно машет второй, весь изгибаясь, как в твисте. А вокруг него порхает разъяренный Шутежихин петух. В это утро, как и в другие не столь давние времена, вновь пути их скрестились. В двух шагах от крыльца.

— Парази-и-и-т!! — истошно вопит Спартак и вдруг, изловчившись, сильно и красиво, как футбольный мяч, поддевает петуха носком.

Описав в воздухе добрую дугу, тот тупо шмякается в опилки и с минуту лежит замертво, подергивая лапами, потом как-то сразу вскакивает, встряхивается, озирается по сторонам и, обнаружив, что вокруг уже никого нету, важно и гордо направляется к курам.

— Ха-ха-ха! — как маленькая девочка, подпрыгивает и хлопает себя ладошками по коленкам тетя Оля. — Ха-ха-ха! Вот это концертец! Это почто же так получается в жизни, ребятенки, а? Ну скажите, это почто же так, а? Какой хозяин, така и скотина. Вот хоть умри! Вы возьмите Гриньку Панькова. Сам как блаженный, и кобель у него даже воды не замутит. А этта… даже петушонко и то на людей бросается!

— Хорошо, что Шутежиха счас не подвернулась, — говорит Мишанка, — а то бы не такой концертец был.

— И-и-и, милай, — взвизгивает тетя Оля. — И не говори! Но Шутежиха счас спит без задних ног. Это уж такой человек. У нее тоже, как у тебя, рефлексец. Как наорется, так падает и полсуток храпит беспробудно… Ох, люди-нелюди! Даже в пояснице закололо от смеха. Хватит, однако. — Тетя Оля спохватывается и, кажется, только теперь замечает, что рыбы уже нету. — Ишь ты! Ловко мы… Минька! Давай-ка… Пока мы с Миколкой тут все приберем, дуй домой и собирай на стол. Игурчишек там да исетринки малосольной добудь. Завтракать счас будем. — И когда Мишанка беспрекословно уходит, мигает мне, как заговорщику. — Ничо ишшо не знат, балбесик. Я вам четвертинку ради воскресного дня припасла. — Некоторое время молчит, смешно поджав губы и поясняет: — А то мотрю, вы совсем заскучали, совсем разомлели чой-то, как пареная брюква, язви-то вас совсем…

А через несколько дней вдруг:

— Минька!

— Чо?

— Вали-ка ты завтра к Кондрашову.

— Чего?

— К Кондрашову, толкую, вали. Завтра же. Отпросись у него на денек-другой. Мол, я наказывала.

— Это зачем ишшо?

— Рыбалить поедем. Все вместе. Сети брать не будем, с бредешком по курьям пошастам. — Глядит, как медленно переваривает Мишанка ее неожиданные слова, и торопит. — Соображай, соображай быстрее. И вали завтре. А то, мотрю, некоторые у нас в отпуске прокиснут. И других проквасят. Ишь, с лица даже спал, когда полнеть надо.

Тетя Оля даже не смотрит на меня, но я сразу догадываюсь, в чей огород камешки.

Уже неделю болтаюсь я с грустной миной по ограде, как Печорин по кавказским дорогам, не зная, к чему приложить руки и куда себя деть. Никудышный получился мой первый в жизни отпуск.

Мать с утра до вечера на работе, в лесозаводской столовой. Сестренка днями пропадает с подружками в поле. Организовали там какой-то опытно-показательный ученический участок, выращивают всей школой на пяти гектарах сахарную свеклу, без отдыха и без выходных. В комнате все время тихо, как в пустыне, пахнет нежилым. Валяется там на полу наш штатный домосед кот Феликс, щурится на солнце и от безделья грызет половики. Сидеть с ним, если даже под руками добрая книга, нет сил.

Пойти некуда. Одно-единственное место развлечения у нас в поселке — клуб «Ударник». Но там только кино и танцы. А кино и танцы лишь вечерами.

Давно я окучил картошку на два ряда, прополол все грядки, нарубил на зиму дров, а дальше что? От безделья повадился было проникать через щель в заплоте на территорию лесозавода и бегать к Мишанке. Мишанка работает в пилоточке тарного цеха, а тарный цех прямо напротив нашего дома, в полсотне шагов… Поглянулось мне в пилоточке: жужжат станки, искрят наждаки, то и дело люди снуют: «Готовы циркулярки? Где комплект ленточных?» Посидишь так в шуме-гаме, поболтаешь в перекуре о том, о сем с мужиками и чувствуешь, что вроде сам что-то доброе сделал. Но…