Николай Волокитин - Демидов кедр

— Ребяты! Ребяты! Чего вы наделали? Чего вы наделали?

Евсею Кузьмичу казалось, что он кричит во все горло, но на самом деле лишь хрипел. Подбегая, он запнулся, запутался в ветках и повалился на бок, забарахтался в рыхлом снегу, вскочил.

— Ребяты! Зачем это? Зачем?!

Петра Феофаныч повернул к нему тяжелую голову.

— Чего раскричался… оп-пять?

— Да ведь Демидов… Демидов кедр…

— Что — Демидов кедр?

— Почто свалили?

Петра Феофаныч тряхнул головой, плохо соображая.

— К-то свалил?

— Ну я! А ч-чего? — К костру подходил, пьяно осклабясь, Гена-Икона.

— А з-зачем? — спросил Петра Феофаныч, клюнув носом.

— А чего Старовер задрался: ни за что, мол, тебе не свалить такое толстое дерево? — Гена-Икона, качнувшись, театральным жестом раскинул руки. — А я сказал, что с-спилю!

— Спилил? — спросил Петра Феофаныч, не понимая толком, о чем идет речь.

— Спилил!

— М-м-м… Молодец! — сонно одобрил Коровин и, закатив глаза, свалился с пенька.

— Господи! — Старик судорожно глотнул воздух, схватился руками за голову и заплакал…

К нему подскочил Перетягин Глеб.

— Ну-ну! Не надо, не надо.

Он отцепил от пояса старика связку рябков, осторожно взял его под руку и повел по тропинке из бора.

Евсей Кузьмич слег.

На другой день перепуганный Петра Феофаныч съездил в Каменку и привез фельдшерицу.

Она сделала Евсею Кузьмичу укол, высыпала на стол горку таблеток, рассказав, как и по скольку их принимать, и заторопилась обратно.

Деваха она была молодая, по всему видать одинокая и, не стесняясь мужиков, вовсю кокетничала с Петром Феофанычем.

— А кто меня повезет домой? — гнула она дугой свои подведенные брови, часто хлопая зелеными веками. — Вы или ваш шофер? Ах, мне бы очень хотелось, чтоб вы!

Но Петра Феофаныч наотрез отказался, сославшись, что много работы.

Едва фельдшерица уехала, а мужики ушли в тайгу, Евсей Кузьмич сгреб со стола таблетки и бросил их в шайку. Не верил он этим больнично-аптечным премудростям. А больше всего вихлястой девахе не верил, у которой не больные, а здоровые мужики на уме.

С трудом передвигаясь по избе, он растопил печку и стал готовить настой из пустырника. Это от сердца — первейшее средство.

Потянулись унылые, тусклые дни. И рядом люди, да не побежишь за ними, не посидишь за столом. Правда, его навещали. Сразу же, как приходили из леса.

Евсей Кузьмич заметил, что после случая в Монастырском бору мужики изменились. Присмирели как будто.

Чаще всего к Евсею Кузьмичу забегал Шабайкин Егор.

— Ну как дела? — спросил однажды, стряхивая с фуфайки пушистый снег. — В среду встанешь?

— При чем тут среда? Каку холеру буровишь? — заворчал старик.

Егор смеялся.

— А это у нас сапожник в деревне жил. А у него обычай такой: принесут ему обутки чинить и спрашивают: когда приходить за ними? «У середу», — отвечает. Приходят в среду — а они не готовы. «Так когда же наладишь?» — «А у середу, как сказал». — «Но сегодня среда и есть». — «А-а-а! Ну, у следущу середу». И так ползимы, а то и до лета дотянет. Но это к слову пришлось, не подумай чего… Поправляйся скорее, отец, поправляйся. В твоем положении болеть нельзя. Скоро ведь мы уедем отсюда.

— С богом, — сказал Евсей Кузьмич.

Егоровы шуточки были ему совсем ни к чему.

В один из вечеров в дом пришли сразу все пятеро. Расселись чинно по лавкам, потупились.

— Ну что же, Евсей Кузьмич, — сказал Петра Феофаныч, — завтра мы тебя покидаем. Закончили свое дело, да и зима на носу. Поближе к тракту будем место искать… Может, встанешь? Приглашаем тебя в барак. Отметить надо отъезд. Как-никак не один день вместе прожили.

Евсей Кузьмич заворочался на лежанке, хмыкнул.

— Будет. Наотмечались. Так наотмечались, что втору неделю голова «с похмелья» болит. Слышал пословицу? — он глянул искоса на Коровина. — Посади, говорят, свинью за стол — она и ноги на стол. Так и у нас получилось.

— Фу-ты! — ерзнув на табуретке, подался вперед Петра Феофаныч. — Опять начинаешь? Не надоело? В жизни всякое случается. Пора уж понять.

— Правильно, всякое. Да токо случай случаю рознь. Это тоже уразуметь надо.

— Так ты пойдешь или нет? — перебив старика, капризно бросил Петра Феофаныч.

— Благодарствую. Давайте как-нибудь без меня.

Глаза Коровина недобро блеснули.

— Ну как знаешь… Как знаешь!

Он быстро поднялся и шагнул к двери. Но у порога остановился, ссутулившись. Повернулся, поглядел в упор на Евсея Кузьмича. Чувствовалось: его «точит червь» и он не может уйти просто так, не сказав чего-то очень важного для него.

— Повторяю, — выцедил наконец сквозь желтые зубы. — Не вздумай болтать языком. Бесполезно.

— Боишься? — усмехнулся Евсей Кузьмич. — Так-так. Криво сделанное и клеймом не поправишь. Эх, Петька! До чего ты дошел?

Коровин зыркнул на старика и пнул ногой дверь так, что она едва не сорвалась с петель.

Вслед за начальником неловко и хмуро потянулись из избы остальные.

Евсей Кузьмич с кряхтеньем поднялся и, закрыв дверь на крючок, снова лег.

Утром ему стало легче.

Он оделся и вышел на улицу.

От барака за деревню тянулись по белому снегу две свежие «нитки» — след лесхозовской машины.

«Уехали», — отметил Евсей Кузьмич и медленно побрел на Демидов угор.

— Вот так вот, — сказал он, опускаясь на поваленный кедр и поглаживая его шероховатый ствол ладонью. — Ждал спасителей, а пригрел разорителей. Да ведь без Демидова кедра мне еще тошнее будет теперича. И после всех их выкрутасов тоже… Господи! Ну пусть мужики не здешние, им все равно. А ведь Петра Феофаныч наш, вагинский. Батька его здесь колхоз зачинал…

Евсей Кузьмич поднялся. Увязая в снегу, обошел поваленный кедр вокруг, заметил шишку, сорвал, положил в нагрудный карман.

— Все, — сказал, наклоняясь над кедром. — Больше ты уж не вырастишь шишек. Не бросишь на землю свое могучее семя. Скоро и я вот… как ты… упаду.

От этой мысли Евсею Кузьмичу сделалось страшно и душно, и он поддел в ладонь горстку снега, приложил ко лбу.

Стало немного легче, боль в груди унялась.

Он снова сел, закурил. Посмотрел на свою пустую, запорошенную снегом деревню с покосившимися пустыми домами, и на какой-то миг, будто въявь, увидел ее прежней, тогдашней…

И зазвенели вдруг колокольцы резных коней, запестрели яркие платки девок и баб, ударил в нос густой запах рыбных пирогов, перемешанный с запахом мороза, снега и хрустящего сена, послышались веселые голоса… Праздник. Седьмое ноября. Колхозная контора — вся в алых лозунгах. Там у коновязи бьют копытами запряженные в легкие кошевки сытые жеребцы, кругом толпится народ. Ждут Феофана Коровина, который вот-вот выйдет на крыльцо и скажет речь.