Николай Волокитин - Демидов кедр

— Ну и чо?

— Тоже лет пятнадцать пустая стояла. А потом пришел леспромхоз, подсобное хозяйство сделали. И фермы построили, и пастбища с подсевом трав на бывших полях огородили. А какие малинники, какие смородинники да парники развели, ай! Был там как-то у свата, видел.

— Вот так и деется все у нас, — проворчал Евсей Кузьмич. — Сперва ломают да бросают, потом на голом месте опеть начинают строить. Да еще и радуются: ах, какие мы молодцы!

Однако слова Шайхулы растормошили и взбодрили его. Лежа на нетопленой холодной печи, он смотрел в избяную темень и думал:

«А может, и с Вагино переменится. Недаром Петра Феофаныч чуть не сутки обнюхивал всю тайгу. Парень он, ясно, не промах, и за всяко просто ни за что б не приехал. Глядишь, да и надумают со своим директором поселок поставить. Чем черт не шутит».

От таких мыслей становилось радостно и тепло.

Засыпая, он видел, как в Вагино становятся в ряд светлые, аккуратные новые дома, как оживают старые, подремонтированные умелой рукой, как выстраиваются шеренгой легкие палисадники, как проходят мимо его окон веселые, деловые люди с топорами и пилами, как бегут к реке ребятишки, закинув на плечи тонкие удилища, как плещет, сверкает на солнце за старой мельницей обновленное плесо.

— «В свое-е-м»! — прошептал он. — Вот теперь погляди, чье лучше: твое или наше!

Но это было во сне.

Утром, попрощавшись со старым другом, он подался домой.

— Как я останусь-то без тебя, Евсейка? — тоскливо сказал Шайхула, когда жал ему руку, и горько, совсем не смешно пошутил:

— Не посвататься ли к столетней Зухре? А?

Целый день густо падал на землю волглый и теплый снег. Он падал и тут же таял. И оттого земля была влажной и слякотной. И какой-то пегой на вид, как шерсть на линяющей лошади.

Все вокруг: и небо, и пожухлая крапива за пряслом, и тальники на отлогом речном берегу, и дальние, едва заметные в этом снежно-дождевом месиве согры — сливалось в расплывчатые бусые пятна, и лишь узкая извилистая Шилка резко выделялась на сером осенне-ненастном фоне.

Из окошка Евсеевой избы вода в ней казалась черной, как вороненая сталь. И такой студеной-студеной, по-зимнему прорубной, что по телу старика нет-нет да и проходила зябкая дрожь, хотя рядом жарко топилась печка.

Неделю Евсей Кузьмич поджидал Петру Феофаныча с ребятами и потому где бы ни был: на охоте, на рыбалке или просто бродил по тайге — во второй половине дня возвращался домой, чтобы не прокараулить появление гостей.

Однако их все не было, несмотря на то что времени после первой встречи прошло подходяще.

Евсей Кузьмич успел и карасишек поднасолить, благо что с наступлением холодов они шли в вентеря и мордушки ходко, и косачей настрелять на первый случай, и медовухи лагун настоять из перги и нынешнего, весеннего меда.

Два последних дня он вообще почти никуда не ходил, так копался под навесом завозни по мелочи да по домашности что-нибудь делал.

Сегодня затеял подшивать валенки, а приготовленной дратвы не оказалось. Разыскал в сундуке старый, оставшийся от жены Степаниды клубок льняных ниток, из кладовки ошметок вару да кусок воску принес и взялся за дело. Скручивал нитки в четыре жилы и, натянув, со звоном натирал: сперва варом, чтоб крепче были, не прели от влаги, а потом воском для скользкости, для удобства при починке.

Лучше было бы, конечно, бросовый машинный ремень распустить. Вот где дратва так дратва: подошва сотрется от носки, а ей хоть бы что — но где же в Вагино найдешь машинный ремень? Откуда он здесь завелся?

Делал Евсей Кузьмич свое дело, посматривал на осеннюю непогодь за окном, на Демидов кедр, а сам все думал и думал. О многолюдном и процветающем Сполошном, о полуживой Ерзовке, которую ожидает та же участь, что и Вагино, о Шайхуле…

Так и не согласился старый дружок, сколько Евсей Кузьмич ни звал, навестить заимку, погостить у него.

— Потом, потом, Евсейка. Сейчас не могу. Смутно как-то на душе у меня.

И у Евсея Кузьмича на душе было смутно и тягостно…

Подлетела к окну синица и давай, как дурная, долбить клювом по раме да по стеклу. Трепещет-трепещет желто-синими крыльями, поблескивает темными бусинками-глазами, а сама знай долбит. «Нехорошую весть принесла», — вспомнил Евсей Кузьмич дедовскую примету. И совсем стало тошно и одиноко-одиноко, хоть из избы вон.

Он и вышел. Хотел было на охоту податься, развеяться, силки на рябков в мелколесье у речки поставить. Да какая охота в такую погоду?

Почему-то потянуло на кладбище. Оно было рядом, в Монастырском кедраче, за бывшей поскотиной, что начиналась у Шилки и у Шилки же обрывалась, только с другой стороны деревни.

Долго пробыл там Евсей Кузьмич, обходя дорогие могилки. Одни стали ветхими и кресты уронили, другие еще держали их и обихоженные холмики непросевшими сохраняли. Надолго ли? Время все изменяет…

Вернувшись домой, подживил в печке огонь и вновь взялся за дратву.

Из головы не выходили слова Шайхулы, сказанные в тот вечер, когда он проводил в Сполошный Мансура: «В старости нас всех начинает тянуть к родным. Ты одинок и, может быть, этого не поймешь».

«Как же не пойму, — мысленно возразил старик. — Разве у меня не было родных? Были. Но так случилось, что я их всех пережил, и мне осталась от них одна только память. А память… Эх, Шайхула, Шайхула! Она ведь тянет к ним, как к живым…»

Евсей Кузьмич свернул готовые концы дратвы вчетверо, повесил их на гвоздь у окна, присел на низенький стульчик к печке и открыл дверцу, чтобы видеть, как мечется яркое пламя.

Пламя обдало его жаром. Слегка ослепило старческие глаза. Но Евсей Кузьмич не отодвинулся от печки, лишь прищурился.

Он вспоминал.

…Несколько лет уже работал Евсей Кузьмич кузнецом, несколько лет стучал-позванивал по железу кувалдой да молоточком.

А с началом новой для него работы чудно получилось, и связано оно было с другим интересным случаем.

Еще на свадьбе Емельяна с Рахимой увидел он в доме Шайхулы старенькую гармошку, оставшуюся у того после отца. Увидел и взял под хмельком просто так, попробовать. А через неделю-другую играл на ней вовсю на какой-то гулянке, сопровождая громкой музыкой песни и пляски подвыпивших мужиков и баб.

Как научился — и сам не поймет до сих пор, но только с той осени прослыл он добрым гармонистом по всей округе…

Когда проходило первое колхозное собрание в Вагино, оказалось, что среди записавшихся в колхоз нет кузнеца.

— Как же быть? — чесали мужики взлохмаченные затылки. — Ведь без кузнеца ни плуг наладить, ни коня в борозду пустить.

— А вон Кондратьеву надо поручить, — со смехом бросил какой-то бородач. — У него ничто из рук не вываливается. Даже на гармошке играть научился, а с железом управляться и подавно научится.