Николай Волокитин - Демидов кедр

выводят на голоса молодые чалдонки.

Иногда кто-нибудь из рыбаков, проплывающих под яром с Чугунских соров, не выдерживает, останавливается и подплывает к берегу.

— Эх, молодухи, — кричит он простуженным голосом, — вали сюда, покатаю-у-у!

И тут несколько девчонок с визгом несутся по откосу вниз, к мягкой кетской воде.

А чаще всего парни сами добывают с вечера несколько обласков или пару больших лодок.

Далеко, до самой Нечаевской протоки, уходят лодки, и уже оттуда, из-за затопленных веретей, из-за желтеющих тальниковых островов звенят в лунном сиянии воды девичьи голоса:

А на яру полыхает костер. И, оставшись на время в одиночестве, Матюха Самусенок, который почему-то больше всего на свете боится реки, с переборами играет страдания.

В такие ночи я лежу на типсинской стайке, на своем жестком топчане, с открытыми глазами, слушаю и думаю, думаю. Мне не верится, особенно в такие ночи, что тети Оли уже нет. Так и кажется, вот-вот стукнет калитка, прошуршат в картофельной ботве чирки и послышится ласковое и насмешливое:

— И чо ты сидишь здесь, как сурок? Ни танцы тебе, ни девки ни к чему. Так ведь и состарисся, половины жизни не изведав.

Так и кажется, вот-вот блеснут синие, веселые и внимательные глаза и скажут:

— А я-то в молодости бедо-о-о-вая была! Ух-х!

Над Обью опускалось солнце.

Огромное и ярко-красное, как сок костяники, оно почти касалось воды, запалив на ней у горизонта алый костер, и казалось, что наш белый, празднично-нарядный теплоход, бегущий прямо на этот костер, вот-вот настигнет его.

Но река повернула левее, потом еще левее и круче.

Погас костер на воде, погасли жаркие блики на стеклах капитанской рубки, и само солнце, ушедшее вправо, как-то разом поблекло, уменьшилось и вдруг пропало за синей кромкой тайги.

Я поудобнее облокотился на бортовые поручни и стал смотреть в зеленовато-серую даль реки, с которой веяло терпкими запахами вербы, камышей, ила и буйного цвета распускающейся черемухи.

Где-то там, за этой дальнею далью, на таежной реке Парабели — левом притоке Оби — стояло село… Я знал, что до него еще плыть да плыть, что свидания с ним еще ждать да ждать, но мне почему-то казалось, что вот сейчас, в эту минуту, вынырнет из-за поворота, окаймленный темными кедрачами, песчаный мыс, и я увижу рассыпанные по нему кряжистые, по-чалдонски высокие избы моего Луговского.

Моего ли? Ведь я не был там двадцать лет. Оторвался от дома мальчишкой и больше не приезжал. Да чего там — не приезжал! И вспоминал-то не слишком часто…

Я вздохнул, оторвал взгляд от реки, потянулся к столику за спичками и в десяти шагах от себя снова увидел ее.

Кутаясь в шуршащий плащ, она стояла у перил и задумчиво смотрела на бурлящую в носу теплохода пенную воду.

Я поспешно отдернул руку, забыв и про спички и про сигарету, сел на скамейку, пытаясь отвлечься, но ничего не получилось. Делая вид, что задумался, я стал украдкой смотреть на нее и заметил, что изредка и она отрывает взгляд от воды, чуть поворачивает голову, и тогда ее внимательные, с грустинкой глаза вроде невзначай скользят по мне, и в их пронзительно-чистой синеве вспыхивает не то насмешка, не то укор, не то любопытство.

Так же внимательно-быстро глядела она на меня и утром, когда мы сидели за соседними столиками в судовом ресторане, и несколько раз днем, когда в окружении каких-то молоденьких парней и девчат прохаживалась по палубе.

Я не знал, что делать? Подойти познакомиться? Вот просто так подойти и сказать: «Добрый вечер. Я такой-то такой-то»? А дальше? Эту женщину я вижу впервые, и ее взгляды могли мне просто почудиться. Но и уйти неудобно. Наверное, не зря она оказалась рядом со мной.

На палубе появился невысокого роста, коренастый, с казачьими усами мужчина лет сорока — сорока пяти, с которым она утром сидела за одним столиком в ресторане.

— А, вы тоже не спите! — воскликнул он, запросто дотронувшись рукой до ее плеча, и после короткого обмена незначащими фразами они заговорили о какой-то «элите», о первых и вторых репродукциях, о поздних в этом году всходах.

Я постоял немного, прислушиваясь к их голосам, и пошел прочь. Когда уходил, непроизвольно оглянулся и опять поймал на себе взгляд женщины, в котором был откровенный укор.

В каюте было душно.

Мои попутчики: лысый, сухопарый лектор областного общества «Знание» Андрей Андреевич Сальников и кругленький старичок инженер из Норильска, решивший на склоне лет провести отпуск в родных нарымских местах — пили кофе с сухим печеньем.

— Все гуляете, молодой человек, все гуляете? — усмехнулся норильчанин. — Не познакомились ли с кем-нибудь из представительниц прекрасного пола? Тут одна белокурая с самого утра заглядывалась на вас. Ничего мадамочка, при-вле-ка-тель-ная!

Мне было не до шуток, и я промолчал. Снял костюм и стал устраивать постель на своей верхней полке.

— Видать, учительница, — не унимался старичок инженер. — Ребятишки что-то возле нее…

— Агроном она, — бросил Андрей Андреевич, прихлебывая кофе из чашки.

— Вы ее знаете? — Я откинул одеяло и свесился с полки.

— Нет. Недавно о ней в областной газете писали. Портрет был. По нему и узнал.

— Что писали в газете? — не мог унять я себя.

— Как вам сказать. — Андрей Андреевич пожал плечами. — О том, что она способный специалист, что в ее совхозе высокие урожаи, что внедряет какой-то новый сорт пшеницы. Ну и, как обычно в газетных очерках, биография соответственно, жизнь. Росла без родителей в каком-то нарымском детдоме, потом училась в Томске. Мне даже имя-отчество ее запомнилось почему-то. Светлана Семеновна. А вот фамилию, простите, забыл.

— Смирнова?!

— В-вроде. Или нет, простите, другая… Забыл…

Вид у меня, наверно, был такой необычный, что старичок инженер забыл про еду.

— Боже! Уж не в самом ли деле вы того-этого?

Я молча откинулся к стенке и закрылся одеялом, чтобы не слышать рассуждений попутчика. Но инженер с лектором вскоре сами угомонились. Прибрали на столике, потушили свет и стали укладываться. Каюта наполнилась их густым беззаботным сопением.

А я лежал и смотрел в пустоту. Свет судовых огней пронизывал каюту даже сквозь опущенные жалюзи, колыхался на стенах волнистой рябью, слепил, и в этом свете стояло передо мной лицо женщины с большими голубыми глазами, в которых я видел теперь что-то до боли знакомое. «Росла в детдоме… Зовут Светлана…» — повторял я слова Андрея Андреевича, и горячий комок подкатывал к самому горлу.