Николай Волокитин - Демидов кедр

— А не тако ишшо бывает, Спартачок, не тако, — громко говорила она, пересиливая ветер и шум воды. — Это пройдет. Пройдет, толкую, вот-вот.

Но ветер все крепчал. Он, как мешалкой, баламутил небо и реку, волочил хвостатые, рваные тучи над самой Кетью, и они почти касались своими лохмотьями волн, застилая горизонт. Стало так темно, что впереди нельзя уже было увидеть грань, отделяющую воду от неба, казалось, вода заливает весь белый свет.

И Спартак не выдержал.

— Осиповна! Лопается моя нервная система от такого! — заорал он. — Что делать будем? На берег надо!

— Как на берег! — полоснула его глазами тетя Оля. — Как на берег, а? Ты чо, язви ее? Мужик! Рази ты не видишь, что нас по самой середке прет? Сиди давай и жди. Что тебе на плоту-то сделается?

И тут впервые плот ударила такая волна, что водяные брызги перехлестнули его, как одно бревнышко, окатив всех четверых с головы до ног. Спартак, Рада, Артур вскочили на ноги, отфыркиваясь, застучали зубами.

— А-а-а! — тонко заголосила Рада. — А-а-а…

Но ее вопль заглушил сильный треск.

Когда все обернулись на этот треск, то увидели: две жердевые перемычки, что стягивали бревна плота в единый пучок, враз лопнули, как натянутая резинка, и плот стал разваливаться прямо на глазах. Будто спички, посыпались, посыпались из него толстые сутунки, то ныряя в волны, то задирая на гребнях желтые тупые носы, в один миг плот стал походить на веер, стянутый лишь одной перемычкой у основания, и в этом веере становилось все меньше и меньше лепестков.

Перевернулось и забулькало в воду ведро из-под ухи, как языком слизнуло кузов с рыбой, проскользнули вниз между ощерившихся бревен Спартаковы бродни, топоры, пила и мешок с продуктами.

Хлюпая ногами, все бросились к основанию плота, где мотался привязанный за перемычку обласок, и оцепенели.

Но это оцепенение разорвал тонкий и неожиданно сильный голос тети Оли:

— Рразувайсь! В обласок! Живо! Спартак, в корму, на весло! — Все трое очутились в обласке, сами не поняв, как и зачем.

— Спартак! Весло… Весло в руки! Держи все время встречь волны! Носом, носом в волну!

Спартак рванул весло, гребанул и только тут увидел, что тетя Оля не в обласке. Она была на плоту. На его обломке. По колена в воде, растрепанная, с непокрытой головой, наверно, ветер сорвал шапку, в распахнутой фуфайке, одна. Скорчившись, семеня на прыгающих бревнах и держась одной рукой за перемычку, она второй отвязывала болтающийся, как пробка, обласок.

— Греби, греби, зараза! Перевернет! Перевернет — греби! Стречь волны, стречь волны, слышишь? — хрипло кричала она. — А в случай чего, фуфайку распахивай. Удержут полы на воде.

Лишь только обласок был отвязан, его сразу отшвырнуло от плота метров на пять.

— А-а-а! — раненым зверем завыла Рада. — А-а-а!

А Спартак забыл про страх. Он не видел ничего вокруг, кроме обломка плота и одинокой тети Оли на нем.

— Осиповна! А ты? А ты-ы-ы?

— Греби стречь волны-ы-ы… К берегу-у-у!

— Осиповна!

— Не могу…

— К берегу!

— Не-е-е-т!

Обласок швыряло с волны на волну, он то щукой зарывался в воду, то необъезженным конем вставал на дыбы и, казалось, задевал, бороздил мокрые лоскутья рваных туч над головой. Из-за грохота, визга, воплей трудно было услышать даже собственный голос.

Махая впопад и невпопад веслом, попадая и не попадая то во вздымающуюся, то в ухающую куда-то в пропасть воду, Спартак неумело направлял обласок обратно к плоту:

— Осиповна-а-а!

— Дурак! Что ты делаешь? — зазвенел тети Олин голос. — Утонем все вчетвером, сволочь! Нас же всех… Ух! Не выдержит обласок! Назад!

Мокрая с головы до ног, с обвисшей одежкой, тетя Оля прыгала на бултыхающихся бревешках, размахивая руками, как канатоходец балансиром.

— Назад, язва!

— Не-е-ет! Лучше я останусь, ты езжа-а-ай!

— К берегу, зараза паршивая!

— Я же как рыба плаваю, а ты?

— Не-е-ет!

— Спартачок! Ягодка моя! Золотиночка… Одумайся. У тебя же малые дети. Спа-а-ар-так! Не обо мне, об них думай… Их растить надо, растить, родимыы-ы-ый. Спарта-а-ак! К берегу. Я уже стара, мне все едино. А вы-то все… Ухх!

— Не-а-ет!

И тогда, подхватив подброшенный к плоту волной кусок жердины от перемычки, тетя Оля взмахнула им над головой, как дубиной:

— Убью-у-у! Убью-у, гада, если приблизисся хоть на метр! Наза-а-ад! По-во-ра-чива-а-ай!

И Спартак повернул.

— Так, так! — хлестало ему в спину. — Так, хороший мой! Стречь волны, стречь волны, режь ее но-со-о-ом! Чаще веслом, чаще веслом. С двух сторон. Мо-ло-де-е-ец!

Каким-то чудом, едва-едва умеющий управлять обласком Спартак все же сумел добраться до берега.

А тетю Олю мы нашли только на четвертые сутки.

В Еловом заливе. Среди щепок и бревен, в затопленных тальниках.

И вот с того дня прошло ровно два года.

Отзвенели два лета, отзолотились две осени, отбелели тугие снежные суметы, и вот опять в Тогуле весна.

Снова вечерами на весь белый свет горланят на болоте, за огородом бабки Шутеговой, лягушки, снова круто замешивает воздух дурманом черемуха, и снова, начиная от Нечаевской протоки, от дамбы, что отгораживает лесозаводской склад пиломатериалов от русла реки, и до беспредельности серебрится-серебрится полая весенняя вода.

Снова все тальники и ракитники на Ангинских пожнях кажутся с Кедрового яра далекими островами, снова они роняют желтый пух с распустившихся верб на воду, и за их промокшие зеленовато-бурые стволы рыбаки привязывают свои сети.

Снова разлилась Кеть по сорам, затопила кочкастые низины и суходолы-верети, подняла боны на тогульском рейде под самые окна домов сплавщиков, сравнялась с высокими причалами лесозавода. Снова вытянулись по ней шевелящимися ужами запани, собирая сорванный с верховьев лес, а вместе с ним и мусор, набухший таежный валежник, обломки сорванных мостов и смытых лежневок.

В эти короткие майские ночи на Кедровом яру почти до зари звенит тальянка. То жалобно, с переливами, то разудало и разухабисто.

На широкой утоптанной поляне под неподвижными старыми кедрами до первых петухов веселится молодежь.

Свалив под каким-нибудь деревом в одну кучу велосипеды, парни натаскивают валежнику, разводят огонь и всю ночь палят костер, курят, рассказывают друг другу байки, гогочут, подтрунивая над безотказным гармонистом Матюхой Самусенком. Всегда молчаливый, какой-то скорбно-печальный, Матюха Самусенок уже пятый год как женат, имеет двух детей, а вот никак не может отвыкнуть от вечерок, каждый раз аккуратно приходит, ровно до сих пор холостяк, и ни на минуту не выпускает из рук гармошку.

А девчата танцуют и пляшут, да играют частушки.