Николай Волокитин - Демидов кедр

— Женился, женился, а как же иначе молодому человеку, — воркует ласково тятенька Ферапонт и никак не может сдержать злого ликования.

Не поверила я ему.

Захохотала прямо в лицо и дверью хлопнула. Но не поверить-то не поверила, а в душе — ровно кто шайку помой выплеснул. Чо и делать — не знаю.

А тут зимой собирается в Тогул обоз с рыбой. Бог ты мой! Я к тятеньке своему с мамой:

— Тятенька, маменька, милы вы мои, отпустите ради Христа в ямщину. Серавно зимой дома делать нечего.

Тятенька ни в какую, хватит, мол, бесшабашить, совсем неженско это дело — ямщина. А мама, та посердешней, повнимательней глазом, сразу поняла, в чем тут соль, и, хоть тяжко ей было меня отпускать, тоже давай: да чего, мол, старый, тут особого, пусь-ка съездит, прогулятся по морозцу маленько.

Отпустили. Приехала я в Тогул, отыскала Онуфриев барак и его комнату, а меня и впрямь не он сам, а его молодуха встречат. Ох ты, горюшко мое! Да чего ж ты, думаю, такое наделал, а!

Наши рыбу в два дня продали, понабирали чо надо и домой уже собрались, а я ни в какую. Не хочу ехать обратно в Белый Яр, и хоть убей. Вроде заклинило у меня чой-то внутри.

Так ведь и осталась. Поселилась у бабушки одной, устроилась в рыбокоптильню, стала, значит, жить-поживать да на Онуфрия свово поглядывать.

Тогул-от тогда был всего две улицы, где дом-от наш счас — тайга вовсю росла, где ж тут разминуться двум человекам. Онуфрий-от как встретил меня первый раз, думала, умрет от разрыва сердца, глаза вытаращил, побелел весь и стоит ртом воздух ловит, как кетский чебак. Но нашел все ж в себе силенки улыбнуться, хоть и жалобно, и мимо пройти. А я виду не подала, вроде это и не Онуфрий вовсе, а пень березовый.

Так вот и пошла наша жизнь. Он белет, как стена, при каждой встрече, а я будто и не замечаю его, хоть и в глазах мутится и белый свет кругом идет. И все же прорвало его как-то, заговорил. С коптильни я однажды возвращалась и его встренула на берегу. Схватил он меня за руки, стиснул, аж пальцы хрустнули, глянул так, что у меня эти пальцы враз ледяными сделались, и говорит:

— Дак как же это так? Да что же это? Ведь мне тятенька отписал, что ты за приезжего смолокура замуж вышла. Сразу, как я из Белого Яра отбыл. А ты одна…

— Эх ты! — крикнула я ему, вырвалась и бежать. Губу закусила, рот ладонью сжала, чтоб не реветь, и бежать.

А он с того вечера ровно ополоумел. Как с работы, так ко мне, как свободна минута, так ко мне. И ни бабки моей, ни людей не стыдится, на што уж тихоня застенчивый был, а тут все трын-трава.

С полгода я его не подпускала, рвалась моя душенька на части, как у пойманной птахи, а не подпускала: «Женился — живи».

Потом как-то июньской ноченькой не хватило моих силенушек, сама к нему побежала. Косили они в ту пору под Ангой сено промхозовским коням, и ночевал он на лугах в балагане.

Ох и звездочек в ту ноченьку было в небе! Крупных, горячих да слепящих, как жарки на солнечной елани!

А луна плескала светом, будто бездонное золотое озеро.

Онуфрий все шептал мне:

— Не верю. Не верю, что это ты.

— Эх ты! — снова тогда сказала я ему. — Не веришь… А я в тебя все это время, с самой первой минуточки верила и даже не сумлевалась».

— Ага. Так и сказала: верила и не сумлевалась, потому что так оно и было, — повторяет тетя Оля и долго ласкает нас улыбчивым синим взглядом. Потом прячет в стол потухшую трубку, снова садится за сеть и спрашивает тихонько, со скромностью: — А сказ-то ничо, а? Можно послушать?

Мы молчим.

Мы сидим и молчим, посматривая на тетю Олю. Думаем…

Почему-то мне представляется тетя Оля в молодости такой, как Феня. Точь-в-точь…

Тихо в комнате.

И во всем доме тихо. Так тихо, что, кажется, слышно, как вкусно всхрапывает за толстой сосновой стеной дебелая бабка Шутегова.

И вдруг эту тишину, как шилом, прокалывает острый гортанный фальцет:

И в тот же миг дверь распахивается широко и шумно, и на пороге, как восточный джинн, ворочая черными, сверкающими глазами, появляется улыбающийся во все лицо Спартак Кукушкин. Он в теплой шапке, в ватной тужурке и ватных брюках, в больших серых валенках и весь с головы до ног в мелких-мелких и белых, как мука, древесных опилках. От него густо пахнет смолой, распаренным хвойным настоем, луком и водкой.

— Привет честной компании! — выкрикивает он и торжественно выбрасывает руку вперед, сильно покачнувшись в сторону. — Сидите, значит, да?

Его шумное и бесцеремонное вторжение взбаламучивает задумчивую тишину, смешивает и гасит горячие мысли, рожденные тети Олиным сказом. Я чувствую себя так, ровно кто-то нарушил мой сладкий, предутренний сон. Мишанка тоже хмурится и отворачивается.

А тетя Оля, оторвавшись от работы, как ни в чем не бывало, весело и хорошо глядит на Спартака.

— Привет-привет, Спартачок! С прибытием, значит, тебя, — говорит она и улыбается.

— Осиповна! — не слушая ее, кричит Спартак. — Ты почему мою бабу от себя не гонишь? В натуре! Это что же такое! Хозяин идет с работы, он голоден как волк, а баба гуляет. А? Дети одни…

— К черту такого хозяина! — взрывается вдруг молчавшая весь вечер Рада, соскакивает с кровати и начинает махать перед носом Спартака руками. — К черту такого хозяина! Добрые люди в три домой пришли, а тебя до одиннадцати где-то бес носил. Что, разве без моего ужина еще не нажрался?

— Цыть! — цыкает Спартак, отодвигаясь от Рады и заискивающе ухмыляется. — Цыть, красивая моя! Когда мужчина говорит, женщина должна почтительно слушать. Ишь, фрайера! — Сильно ткнувшись в сторону и чуть не брякнувшись на пол, Спартак выравнивает положение и начинает тупо мутными глазами оглядывать всех по очереди. — И-и-и, Фира-расфуфыра! И ты здесь? А где же Миса?

— А я откуда знаю про твоего Мису? — стреляет бешеным взглядом в Спартака Земфира. — Откуда я знаю, где его черти носят! Все вы одинаковы. Только пить, да гулять, да сутками шляться по свету.

— Ах, как складно! Ах, как ладно! Прямо стишок! — прицокивает Спартак и расхохатывается, и подмигивает тете Оле и нам с Мишанкой, дескать, вот они какие, жены, вот они какие, бабы, что с них возьмешь? Чудной он пьяный. Не злой. Другие напьются и начинают скандалить, задираться, а то и хуже того — в драку полезут, а этот, как клоун, только гримасничает и язык чешет.

— Ах, как складно! Ах, как изюмно! — издевается он над Земфирой. — Осиповна! А ты чего молчишь, мать моя! А ты почему не приструнишь разбушевавшихся баб? Почему они так разговаривают с трудовым цыганом?

С самой осени Спартак честно и аккуратно ходит работать на лесозавод, где ему дали должность штабелевщика пиломатериалов, и теперь при каждом удобном случае старается подчеркнуть свою «трудовую биографию». Теперь он уже не кричит: «Даю слово будущего активиста», а говорит: «Клянусь честью трудового пролетария».