Шамиль Хазиахметов - Мир вашему дому

— Значит, я неправильно живу, мне надо стыдиться своего достатка? — глядя в стол, спросил Харрас.

— Громко кричать не надо, бить себя в грудь, — ответил Рафаил. — Я вот так разумею твою жизнь: чтоб приехал я к тебе в будний день, а ты в это время не дома слонялся да бражничал от безделья, а на ферме сидел и думал, чтоб наши коровенки больше давали молока, быстрее прибавляли. И вот когда ты завалишь городские магазины своими деревенскими товарами, тогда можешь кричать в полный голос: я — пахарь! А пока, Харрас, надо много работать и больше молчать. Ты будешь жить еще богаче, но зачем тебе это? У тебя одно горло, и у жены твоей две ноги — две пары самых наимоднейших сапожек никак враз не наденет. Мы тебе, дорогой племяш, в награду за твой труд лучших своих музыкантов, актеров, профессоров пришлем. Твои дети ни в чем не уступят моим. Тогда и ты заживешь по-настоящему богато!

— Голова пухнет от таких разговоров! — взмолился Харрас и сел на прохладный пол. — Много смуты внес ты в меня, дядя!

— Где наша хозяюшка? — вспомнил Рафаил и только тут заметил, как из кухни смотрит на них Зубаржат. Она со странной улыбкой слушала их горячий спор, слушала, видимо, давно, щеки ее раскраснелись. Она глядела на мужа, что сидел на полу с закрытыми глазами, и та же странная улыбка кривила ее губы.

— Ай! — спохватилась Зубаржат, поймав на себе взгляд Рафаила, и юркнула в кухню.

Вскоре она вынесла на подносе самовар.

— Только для гостей ставим, — улыбнулась Зубаржат Рафаилу и призналась просто: — Возни с ним много.

Харрас медленно поднялся и достал из серванта два граненых стакана.

— Давай по-крестьянски? — попросил он. — Все равно не веришь ты в нашу городскую культуру. Колхозниками мы были, Рафаил-абый, колхозниками и останемся. Какие из нас интеллигенты! Но ты, дядя, не расстраивайся, хлеб давать будем.

— Вот и хорошо, — сказал, грустно оглядывая молодого племянника, Рафаил. — Нам друг без друга никак не прожить. От стаканов, правда, я давно отвык.

— От стакана тебе, дядя, никуда не деться, — засмеялся Харрас и торжественно поднялся.

Он посмотрел в заснеженное окно, глубоко вздохнул и запел высоким, чистым голосом. Рафаил весь напрягся. Племянник запел старинную, народом сложенную песню «Порт-Артур». Знал ли он, что эту песню пел его отец? Рафаил ощутил холод нетопленого дома, увидел трех малолетних братьев на хике [8] Хике — нары (башк.) . , стерегущих тепло под жалкой одеждой. Где-то сугробами пробирается сестра с фермы, прижимает руками оттопыренные карманы телогрейки. В особенно трудные дни старший брат запевал эту песню, сложенную дедами, что замерзали в тонких солдатских шинелях под Мукденом или голодали в далеком, чужом Порт-Артуре. И позже, когда подрос, пел эту песню брат. Жизнь становилась на ноги, видны были просветы в аульской жизни, но Иргали не расставался со старой солдатской песней. «Почему человеку не дадены два сердца, а, брат?» — слышалось Рафаилу много позже, когда он ловил эту песню по радио.

Рафаил опустил голову, чтоб спрятать глаза.

К высокому, чистому голосу Харраса присоединился другой: нежный и тоскующий Зубаржат. Молодая женщина смотрела на Рафаила и пела, наклонив головку к плечу мужа.

— Это не моя песня, — сказал Харрас. — Ее, говорят, любил петь мой отец.

— Песня хозяев — самый большой подарок гостю, — сказал Рафаил и поднял стакан. — Если б ты знал, как удружил мне сейчас…

— Спасибо, — расцвел Харрас и, широко улыбаясь, повернулся к жене. — Ты давно не пела в нашем доме, Зубаржат. Соловейчик ты мой…

— Я не пою с тех пор, как ты запретил мне ходить в клуб на самодеятельность.

— Туда ходят холостые ребята, — упавшим голосом ответил Харрас. — Я не хочу, чтоб они глазели на тебя. Пусть они заглядываются на девушек. Я… я не хочу потерять тебя!

— Потерять можно и в своем доме.

Харрас быстро взглянул на жену.

— Ты отобрал у меня самую большую радость в жизни — песню, — упрямо продолжала Зубаржат. — Я тебя и полюбила-то за песню. Я…

Зубаржат зажала лицо ладонями и выбежала в спальню.

Харрас пошел было за женой, но опомнился и виновато посмотрел на дядю.

— Ничего, ничего, — поспешно сказал Рафаил. — Не простая это штука — жизнь. Ну что ж, спасибо вам за все, мне пора домой. Заждалась, наверно, сестричка.

— И я люблю песню, — сказал дяде Харрас. — Но ради семьи бросил клуб, оторвал от сердца. Почему она не может?

— Зачем отрывать от сердца? — с улыбкой возразил Рафаил. — Остаются неизлечимые шрамы. Не жена твоя сейчас плачет, душа ее слезами исходит.

Он надел шапку и пальто. В коляске заплакала малышка. Рафаил наклонился и бережно поднял ребенка на руки.

— Какой невоспитанный бабай, — заворковал он, целуя малышку в щеки. — Хотел уйти, не повидав нового человека.

Рафаил бережно передал ребенка отцу и громко сказал с порога:

— До свидания.

— Рафаил Карамович, извините, пожалуйста, не могу выйти, я вся зареванная, — плачущим голосом попросила Зубаржат.

— Будьте счастливы, Зубаржат, — сказал он. — Будьте счастливы все трое.

Рафаил вышел через калитку на улицу. Мимо пронеслись сани, запряженные тройкой коней, за ними еще и еще. В гривах коней бились на ветру красные, синие, зеленые ленты, тонко звенели колокольчики. В санях сидели молодые и пели песни, веселые, современные. На повороте из последних саней вывалился гармонист. Весь белый от снега, он вскочил на ноги, нахлобучил шапку и, подхватив гармонь обеими руками, умчался вслед свадебному поезду.

Сестра мечтает дожить до весны. Удастся ли ей это? Как много он бы дал, чтоб сестра увидела еще раз майское небо, теплое солнце, зеленые листочки на березах во дворе, свежую травку у окон. Как этого мало человеку в повседневной жизни, и как это недостижимо много для тяжелобольного человека. Чем он может помочь сестричке, приносившей с фермы в карманах ватника круг мороженого молока или корочку хлеба, что не доедали ее подруги и отдавали ему, Рафаилу. Взять бы отпуск и приехать, утешить сестру в ее последние дни. Но Индира уже планирует съездить на море, укрепить детей, они много трудятся и заслужили право отдохнуть вместе с родителями. Индире трудно понять все это. Сестра сидела с ними дома, а по улице ходили с гармошкой парни и грустными голосами пели про быстро отмирающую молодость. К ним выходили другие девушки. Другие девушки провожали их в армию, встречали и покидали аул парами, чтобы строить в городах нефтехимические гиганты. Так сестричка и не свила себе гнездышко. Вроде той птицы, что смело отражает от детенышей хищную лисицу и кое-как, с перекушенным крылом, выпускает их в небо, а сама остается коротать остаток солнечных дней внизу. Но кто дал право, кто внушил ей защитить трех братьев от невзгод? Ее ноша не каждой матери под силу…