Шамиль Хазиахметов - Мир вашему дому

Рафаил шел по пушистому снегу, раскиданному промчавшимися тройками, и смутно понимал, что отпуск он не возьмет до лета. Завтра он договорится с какой-нибудь старухой, и та за приличную плату будет ухаживать за сестричкой. Скоро он встретится с братом-полковником на печальной тризне, посидят они после всех одни в пустой, холодной избе и содрогнутся от враз нахлынувших воспоминаний послевоенного детства, торопливо зальют горе чем попадя и разъедутся в разные концы света с ноющим чувством вины перед женщиной, которая останется в их памяти навечно девчонкой в ватнике с оттопыренными карманами, спешащей к ним через холодные сугробы.

Он затопил баню, попятился, перевалившись через порог, и отбежал в сторону, чтоб полюбоваться на густой, синий дым из трубы. Банька была срублена им самим зимой из сосновых и липовых бревнышек, разогретая, она хорошо пахла, в ней легко дышалось. Задней стеной банька лепилась к лесу.

За деревьями, на зеленой лужайке, играли его дети. Девочки катались в густой траве, поминутно теряли друг дружку и кричали в веселом ужасе. Дети любили лужайку, они могли играть в лесу весь день. Только голод и жажда загоняли их в дом.

В вечернем воздухе растекался тонкий аромат от дыма неспешно горевших в печке лесных дров. Мужчина долго любовался низенькой банькой, напомнившей ему упрямый речной буксир на быстрой реке. Крики детей отвлекли его. Он повернулся лицом к лесу, но заспорившие было девочки громко рассмеялись, и мужчина, расслабившись, неторопливо прошел короткой улочкой за ворота коллективного сада, сел на бугорок.

Со стороны железной дороги, невидимой отсюда из-за леса, коротко крикнула и пошла, все быстрее стуча колесами, электричка. Через десяток минут между деревьями показались первые дачники.

Мужчина нетерпеливо высматривал ее в длинной веренице убегающих из города, уставших от него за напряженную неделю горожан. Она почти бежала к нему, увешанная сетками, сумочками и пакетами, натрудившаяся на своем душном, шумном заводе, напитанная сухим июльским зноем, наскучавшаяся по детям и мужу.

Сетки, сумочки и пакеты полетели в траву, она приникла к нему молодым горячим телом. В эти минуты он испытывал старое чувство, к которому привык в те дни и недели их первой близости: ему казалось, что мир, окружающий их, вместе со своим извечным ходом, шумами и многообразными голосами, расступался, оставляя их одних и уходил вперед. Было сладко и немного страшно оставаться одним на необитаемом островке, покинутым не только живыми, но и самим временем.

— Роман! — прошептала она, пугаясь вместе с ним, и он неохотно оттолкнулся от ее плеч и шеи, и снова затикали, задвигались часы, и солнце покатило за реку.

Они пришли к домику, сели на высокое крыльцо и стали смотреть на синий дым из банной трубы. Она рассказывала городские новости, но взгляд ее блуждал, беспокойно высматривал детей. Он уловил перемену в настроении жены, поник головой. Ему хотелось побыть с ней. Но дети, забросив игры, уже продирались через густую траву, выглядывали из-за бани, кричали возбужденно: «Мама приехала!» и бежали к крыльцу, огибая грядки.

Он ревновал жену к детям, они забирали ее внимание, доброту и ласку, предназначавшиеся ему. Если детей не было рядом, она становилась беспокойной, думала и переживала за них. С рождением первого ребенка беспокойство навсегда поселилось в ней.

Дети, помыв руки, уселись за стол в ожидании городских гостинцев. Он ушел в баню, сгреб в кучу угли в печке, чтоб они скорее прогорели, залил березовые веники горячей водой и лег на полку в предбаннике. Хорошо пахло увядшей листвой развешанных над головой веников, из бани через приоткрытую дверь шел горячий смоляной дух. Вдали вскрикнула электричка, выбрасывая из своего тесного железного чрева новую партию дачников, в наступившей тишине закуковала кукушка.

«Двадцать один, — сосчитал он и подумал: — Хорошо бы прожить столько лет…» Закуковала вторая кукушка, совсем близко от бани, и он, примолкший, насторожившийся, вздохнул: «Десять… Добавляет или… поправляет она свою подружку? Пусть даже десять… И то хорошо». Вспомнил о детях и решительно мотнул головой: «Маленькие же! Через десять лет младшей будет всего-навсего четырнадцать. Нет, не пойдет. Поверю первой кукушке».

От крыльца в легком халатике бежала жена, и мир снова расступался, уходил вперед и стыдливо отворачивался. Часы остановились…

В воскресенье вечером он с детьми проводил жену в город. Она стояла на высоком перроне, а они снизу, от реки, махали руками. Подошла электричка, она вошла в вагон, короткий, прощальный гудок, и поезд увез ее в большой, тесный город. Он взял за руки замолчавших, опечаленных девочек, и они втроем побрели вдоль реки к своей даче.

Ночью он лежал в маленькой комнате, наверху, и слушал, как за окном ворочается с боку на бок и не может заснуть невидимый ночной мир. Он думал о жене, что наверняка не смыкает глаз в пустой городской квартире, думает и думает о детях, о нем, сочиняет разные страхи и переживает, и сердце ее, большое и доброе, болезненно сжимается, неровными толчками гонит кровь.

Провожая на станцию, он шел сбоку и чуть позади жены, чтобы не мешать семенящим за мамой детям. Он задержался взглядом на ее черной, склоненной набок голове и вздрогнул, разглядев в волосах седую прядку. Ему стало больно, но он ничего не сказал жене. Пусть ей скажут об этом на работе.

Из-за крыши соседней дачи вылезла луна, ее белый, мертвенный лик высветил комнату, залил ее ярким, неживым светом. На соседней койке беспокойно заворочались дети, и он задал себе в тысячу первый раз недоуменный вопрос: отчего дети так близки к природе и живо воспринимают ее в любом проявлении? Отчего лунный свет обеспокоил, насторожил их детское сознание, не отягощенное ни опытом, ни знаниями. Он попытался мысленно погрузить себя, хоть на минуту, в страшный, далекий век, когда человеку в его тусклой жизни помогал один камень, а удержаться, сохранить себя среди грозных зверей, один на один с незнакомой, малопонятной природой помогали слабые проблески ума. Ему почти удалось переместить себя в тот каменный век, ему чуть не воочию показалось, что дети его свернулись клубком в узкой, холодной пещере, прижались к матери, а снаружи, совсем близко, бродят голодные, свирепые звери. Вот бы еще одна темная ночь прошла, но вдруг выползает луна, ее предательский свет освещает убогое прибежище человека, и рык голодных зверей уже возле входа…

Он встал, прошелся по комнате, сбрасывая с себя, словно паутину, наваждение, накрыл одеялом спящих детей и снова лег. Он вспомнил два счастливых дня, проведенные на даче с семьей, вспомнил свою любимую работу в городе, вспомнил слова жены, сказанные ею вчера, вот в этой самой комнате: «У нас хорошие дети? Правда, Роман?», он вспомнил все это, и ему стало по-настоящему хорошо. Дети сегодня уснули радостные: папа пообещал их назавтра сводить в лес, за болото, и показать им домик на курьих ножках, где живет зловредная старушка, что обижает маленьких детей. Папа сильный и смелый, он обязательно поговорит с горбоносой хозяйкой, и она перестанет уносить к себе хороших, послушных малышей. Но непослушных тоже жалко, вот как быть с ними… За таким разговором уснули дети, и он с удовольствием представил шумное, суетливое утро, бестолковый завтрак, возбужденных девочек, требующих, чтоб их сейчас же вели в этот сказочный лес, что растет прямо к небу сразу за гнилым болотом. Там, на большой поляне, стоит на сваях хижина, в ней останавливаются на ночь косцы. Дети любят эту зеленую поляну, наигравшись на ней до одури, они садятся возле хижины и хорошо едят.