Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

— Ты бы лучше помог мне, — упрекает Маша.

Павлик подставляет плечо.

Маша опирается, снимает туфли, одну, другую, вытряхивает — вот он, виновник ее страдания, камушек, кроме того, как исцарапаны новые туфли…

Маша идет прихрамывая, но Павлик не замечает Машиной хромоты; сказка, озаглавленная им «Операция Ъ», продолжает катиться на круглых абзацах.

«…В майские ночи добродетельные соловьи глядели на звезды и заливались, как Петрарка и Шиллер, а один добродетельнейший соловей насвистел теорию соловьиного ультразвука и сам заслушался и устрашился…

…Соловьиное пение с той поры стало не только неопределенным искусством, но и точной наукой, тем более грозной, что по звуку песни прутики сплетались в гнезда, а по звуку другой могли взорвать все соловьиные гнезда и весь мир соловьев…

…Крупнейший соловьиный социолог подсчитал, что количество жертв ультразвуковой войны может равняться 800 миллионам птиц…

…И все же война началась, и одни соловьи — не соловушки, не соловейки и не бюль-бюль — применили ультразвук как массированное возмездие против других соловьев. И не нужно это было ни «нахтигалю» [24] Соловей (нем.) . , ни «нейтингалю» [25] Соловей (англ.) . , ни «росиньолю» [26] Соловей (франц.) . , но безумец взял запрещенную ноту, и тотчас же, как стеклянные колбы, на множество осколков рассыпались соловьиные горлышки, и не стало строевых соловьев и соловьев, имеющих броню…

…И когда, побуждаемый ужасом, последний птенец поседел и, освободясь от пеленок, поднял их как белый флаг, то некому было принять капитуляцию, и война прекратилась за отсутствием соловьиных контингентов…»

Не успел Павлик отточить заключительный афоризм, как грохот взрыва заставил и его, Павлика, и Машу вздрогнуть.

Оба обернулись, но это был добрый взрыв.

Между красными флажками на утесах и насыпях, в карьере, где готовился камень для дорожного строительства, оседала пыль, а грохот перекатывался из ущелья в ущелье, будто кто-то, находившийся там, присоединяясь, подхватывал салют в честь новой дороги.

Как большинство читателей газет, Павлик и Маша пропускали передовицы о доблестном труде, срезающем горы, и не читали газетных од во славу камнедробилок, но, как все граждане страны, и они не проходили равнодушно мимо раздвигаемых гор, не могли не посетить глубокую выемку или не забраться повыше к путепроводу, туда, где у бездны на краю дыбился самосвал.

В знойном блеске каньонов и миндальных деревьев, в прохладной затемненности оврагов и лесных участков намечались свежие срезы земли и насыпные сооружения, а землеройные машины танцевали там, как стальные журавли.

— Вон она… — новая дорога, — смягчившись, сказала Маша, — вон — у автопансионата, вон — у колхозного санатория… Видишь?.. Ты ничего не видишь!..

Но перед Павликом были не только стеклянные гостиницы слева и мраморные дворцы справа, а и находившееся за пределами видимости. Для Павлика дорога эта пересекала горы и степи, заглядывала в пустыни и тундры, выбегала к морям и продолжалась на морских островах, и виноград в долине говорил: «Попробуй меня», и бронзовая лань на скале: «Любуйся мной», и мачты высоковольтной передачи над лавандой: «Да будет свет», и партизанская землянка в лесистых горах: «Да здравствует мир!»

Павлик опять побежал, Маша, не думая об испорченных туфлях и забывая хромать, прибавила шагу, и оба вскоре достигли дорожной трассы, там, где в колеблющемся жарком воздухе трудился асфальтоукладчик.

Он распределял смешанную с гравием смолу, и автокатки, надвигаясь и отступая, разглаживали податливую мастику.

Маша и Павлик, нет, Павлик и Маша, Павлик впереди, а Маша несколько сзади шли вдоль горячего асфальта новой дороги.

Для Маши это была хорошая дорога, достаточно широкая и без крутых, обычных в горных местностях поворотов, на которых особенно укачивает.

Для Павлика дорога эта, сочувствуя пешеходу или велосипедисту, стремилась в ожидаемые годы, когда подошвы будут крепче, а шины прочней, когда девушка не заплачет от любви, а старик от беспомощности, когда дети станут ломать игрушки лишь для того, чтобы рассмотреть механизм мира и сделать мир лучше. По крайней мере такой эта дорога должна была быть, и человек Севера говорил: «Вот моя дорога», и человек Юга: «Иду по ней», и человек Запада: «Догони меня», и человек Востока: «Я иду рядом».

Постройки и деревья закрыли морской вокзал, и Павлик спешил теперь на струившийся с набережной сладкий запах левкоя и горьковатый — моря.

Павлик вырвался вперед… Маше хотелось жаловаться и упрекать, но она не жаловалась и не упрекала.

Они спустились к подсобным хозяйствам санатория, к ее сторожке у кипарисов.

Не эта ли сторожка для них, полулежащих в плетеных креслах и томящихся после бессонной ночи, хранила в себе скорбную тайну?

Что вы, никакой тайны, тем более скорбной, у нее не было и нет.

Взгляните: помидор — на оконце, лейка — в углу…

Да здравствует жизнь!

Тропинка кончалась обрывчиком, с которого приходилось прыгать на полметра вниз.

Мастера спорта, сопровождающие созданных из стали и нейлона послевоенных барышень, брались левой рукой за кипарис и соскальзывали с верхней тропинки на нижнюю, где подхватывали барышень, а те вскрикивали, хотя не раз без посторонней помощи прыгали с Эвереста.

Небо сегодня раздавало крылья, и Павлик, взявшись левой рукой за кипарис, прыгнул, как ему показалось, не хуже мастера спорта.

Он подал правую руку Маше. Прыгнула и она, чуть не сбив Павлика с ног.

И тут почти рядом раздался томный, упоительный, дивный вальс их детства.

В сумраке над катком вились снежинки, опускались на фонари, на медь оркестра, на варежки большеглазой девочки.

Девочка сбила его с ног и не извинилась.

Она не пожелала извиниться и сейчас, и Павлик подхватил свою Машутку, Машеньку, Машу.

На гладкой от палой хвои нижней тропинке, как на вощеном паркете, они провальсировали один круг, всего один, и оба уже задыхались, оба чувствовали, что у них есть сердца, впрочем, кто же в этом сомневался, добрые сердца, к сожалению, несколько утомленные трудными подъемами и нелегкими спусками.

— Какой ты у меня глупый! — сказала Маша.

А были бы звезды без Маши?

В санатории их ждал ларец шоколада и записка от генерал-лейтенанта Константинова — от Кости.

«Наконец-то отдаю Маше «сладкий долг», — писал он. — Думал повидаться — куда там, труба тревоги, и отпуск побывшился… До свидания, «Шхуна Павел». До свидания, Маша-флотоводец. Счастливого плавания нам всем!»

За этим следовала подпись и постскриптум: «Вот тема Павлику: ребенок, откинувшись, лежит в ладной колясочке, как космонавт в ракете. Да здравствует наше будущее! Да здравствуют звезды!»