Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

В витринах корежились граммофонные пластинки, линяли ткани, рассыхались шкафы, лопались баклажаны, взрывались бутылки шампанского.

Милиционеры разгоняли ребятишек, жаждущих искупаться в неподвижно-серебристом водоеме, на площади Ленина.

Кира зашла на центральный телеграф, чтоб узнать, нет ли известий от Блоха.

Телеграммы не оказалось. Кира вздохнула с облегчением; она уже и сама начинала верить, что никакой телеграммы не будет.

Однако, взяв чистый бланк, написала название пограничного районного центра, куда Блох мог бы телеграфировать в случае необходимости.

Двинулись дальше через Араратскую долину, средь тополей, виноградников и нескончаемых зарослей кукурузы.

Кира сидела рядом с Варкешем, он насвистывал что-то испанское, что-то бурное и коварное. Это был человек лет сорока, с лицом, испещренным синеватыми точками и шрамиками. И по-русски и по-армянски Варкеш говорил с испанским акцентом, он был репатриированный.

Сердечкова попросила его однажды:

— Рассказали бы, Варкеш, про Аргентину.

Он ответил:

— Я ее только под землей видел, воистину, только в шахте!

— Ну, про Пуэрто-Рико.

— А там посуда была в мойке, в отеле в Сан-Хуане. Посуда! Посуда!

О Перу он тоже ничего не мог сообщить, потому что сидел там за решеткой месяцев шесть.

— Вот в Гватемале было грандиозно, воистину!

И рассказал, как пристал к какой-то бродячей труппе и свистел под банджо на деревенских площадях. Там в труппе была Палома, канатоходка, грандиозной красоты, воистину, а может, совсем она не была красивая, Палома, но Варкеш решил идти за ней на край света.

— Ах, Палома, — вздыхал Варкеш, — маленькие ступеньки… как это по-русски? Ступни! Мы не нашли свой край света. Давно все было. Палома потом умерла в больнице для бедных людей.

…Газик мчался к Араксу, к границе, Арарат стоял в полнеба, горячий ветер посвистывал вместе с Варкешем, а Кира сидела не шелохнувшись, оцепенев от горя, что не увидит Мусатова сегодня, и от счастья, что увидит его завтра: он прилетал рейсовым самолетом во второй половине дня.

Чем ближе подъезжали к Арарату, тем тише свистел Варкеш, а потом и вовсе перестал, сказав:

— Вот, это на самом деле грандиозно, воистину!

Кира молчала, подавленная горой-исполином, и только вспоминала без конца туманный вечер, и другой — звездный, и следующий — ветреный, с плывущим месяцем в разорванных над кряжем облаках; вспоминала, как стихотворение, с начала и до конца, разучивая наизусть, на всю жизнь, чтоб через много лет все возникло в памяти в любой миг, без помех, пробелов и потерь, потому что такое нам не часто дается, и не всем подряд, далеко не всем, чего уж тут греха таить и притворяться…

А где-то далеко в Москве, на карте всей огромной страны, висящей на стене, зеленый флажок вонзился острой иголкой в горное селение на берегу Арагвы…

— Ну вот и ваш край света, — сказал Варкеш, — это край света, воистину!

И добавил:

— Он сюда завтра, Кира — эль кэрро!

Догадался-таки, старый бродяга!..

Час спустя председатель колхоза уже вел Киру к деду Аветику по узкой улочке Эвжихаша, среди низкорослых оливковых деревьев и шуршащих на знойном ветру кукурузных листьев.

Председатель виноградного этого колхоза-богача носил усики шнурочком, а также рубаху тигровой масти навыпуск и панаму не хуже, чем у Бабурии.

(— Чтоб т а м видели, как у нас виноградари ходят, и завидовали! — намекнул он на близких соседей по ту сторону Аракса.)

Он сказал, что имеет агрономическое образование, что у него жена и пять дочек, одна в одну, «как виноградинки»; сообщил, сколько колхозники получают на трудодень деньгами, виноградом и кукурузой; и то сообщил, что нескольких колхозников, да и его самого, председателя, уже снимали для газеты и для кино тоже; а потом спросил осторожно:

— Но при чем же тут именно дед Аветик? Потому что ему сто восемь лет? Так у нас тетке Гохар сто одиннадцать, и она еще за птицей ухаживает помаленьку. А дед Аветик, если он служит сторожем, так это просто его каприз такой, потому что у него на сберкнижке приличная суммочка, дети и внуки его деньгами не обижают, шлют! Тяжелый старик. Ему просто шалаш его полюбился, «парашютная вышка», как у нас тут назвали шалаш. А виноград он не стережет, дед, потому что смотрит не на виноградники, а в другую сторону, на шоссе.

— Зачем? — удивилась Кира.

— Да внуков поджидает! — махнул рукой председатель. — Ну, старый старик, ну, что вы от него хотите. Немножко тронулся старик.

Они уже миновали деревню и вышли на простор виноградных плантаций. Солнце садилось.

Шалаш деда стоял на высоких сваях, к нему вела узкая стремянка.

Внутри все было украшено паласами и ситцевыми подушками не бог весть какой чистоты, но многоцветными и узорчатыми, как тысяча и одна ночь.

Дед Аветик в опрятном кителе, шароварах и мягких сапожках сидел, по-турецки, на голове его, как сугроб, белела лохматая шапка. Он был сух и сед, а держался прямо, брился часто, глаза его, блеклые и внимательные, смотрели улыбчиво, и только длинные, худые руки с крючковатыми темными пальцами и синеватыми ногтями выдавали большой возраст старика.

Он схватил Киру за руку и, улыбаясь, стал внимательно вглядываться в ее лицо, потом вдруг опустил руку, отпрянул и сказал что-то председателю по-армянски.

— Он говорит, — обратился председатель к Кире, — что принял вас за кого-то из младших внучек.

И стал объяснять что-то деду.

Дед переспрашивал, и все посматривал на Киру, и посмеивался, и снова переспрашивал, и снова глядел на Киру, вертя головой и улыбаясь, будто ждал, что она в конце концов обернется все же его младшей внучкой; а Кира думала, что, видимо, не напрасно добрый человек Нико Бабурия задает неизменный свой вопрос о деде Аветике.

— А когда вы снимаете ваш фильм? Оператор когда приедет?

— Завтра, — ответила Кира, и у нее сердце екнуло, будто какая-то птаха клюнула в него, как в спелую виноградину.

А через три дня, тоже на закате, Кира стояла над мутным арычком, что журчал под низкой каменной оградой, заваленной охапками хмеля, и смотрела на дорогу.

Газик уже появился вдалеке, он возвращался из районного центра, куда Варкеш ездил наведаться, нет ли телеграммы.

Кира ни секунды не сомневалась, что на этот раз телеграмма от Блоха пришла.

Газик круто свернул с раскаленной дороги в зубчатую лиловую тень; теперь Кира слышала его фырчанье и то, как ветки хлещут по кузову и стеклам.

Она пошла по тропке к калитке.

Рубаха Варкеша потемнела от пота, он вынул из нагрудного кармана телеграмму, тоже влажную. И Кира ее прочла.

— Когда полетит? — спросил Варкеш.

— Сегодня надо, — ответила Кира хмуро, — надо сегодня, и он отлично успеет вернуться во вторник или, самое позднее, в среду утром. Он пробудет в Москве два-три дня и вернется, — повторила Кира.