Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Да что «плохо», что «подло»? Что ты в этом понимаешь? Ты просто глупенькая, Света, — рассердился Рудя, — действительно дитё.

— Нет, подло. Я была подлая, — настаивала Света, испытывая большое удовольствие.

— Да ну тебя…

Он только рукой махнул.

— Скоро станция, Рудя?

— Скоро.

Они снова шли молча.

— А знаешь, Рудя, тебе они тоже ни к чему бы… — сказала Света. — Ну, компания эта. Особенно Игнатий этот. Какой-то старый, странный. Ну, что у тебя с ним общего?

— Валька Бунчикова, — ответил Рудька с печальным цинизмом.

Света не поняла, на счастье.

— Рудя, ты еще мальчик, перемени жизнь!

— Мой старший брат, Виталий Осипович, тоже толкает меня на сей благородный путь, — ответил Рудька, — он сменным инженером на промыслах работает. Не знаю, — вздохнул Рудька, — сидеть второй год в десятом классе тоже не вещь. Но Баку?.. Нет, мы еще повоюем.

— А мои родители говорят, что в молодости надо повидать белый свет и поработать в отдалении, это полезно! Когда я буду актрисой, я тоже для начала поиграю на периферии. Актрисой я буду хорошей, и всюду сумею устроиться… во Владивостоке, или в Мурманске, или в Киеве, да где угодно.

Она уже полностью обрела душевное равновесие.

— Это же интересно, когда самостоятельно!

Он промолчал.

— А вот и станция! — обрадовалась Света, завидя огоньки меж деревьев. — У меня только денег нет. Ни копеечки. Купишь билеты, Рудя?

— У меня тоже нет.

Света удивилась. Ей казалось, что Рудя всегда при деньгах, и больших.

— Что же делать?

— Придется — зайчиком.

— Только этого не хватало! — возмутилась Света. — Мне до Сойкина, наверное, остановок пять? Но тебе-то до самой Москвы — зайцем?

Когда они поднялись на перрон, стал накрапывать дождь.

— Электричка придет через четыре минуты, — сказал Рудя, поглядев на расписание под фонарем, — тебе везет.

— А ты разве не поедешь?

— Нет, я вернусь. Туда, к реке. Они дожидаются… Валька. Это ты уже перевоспиталась, а я еще нет, — усмехнулся он.

— Слушай, Рудя, — сказала Света, — езжай в Баку.

— Ты считаешь? Там ветрено, говорят, и пыльно.

— А я и не знала, что ты остался в десятом… Твои родители давно умерли? — спросила Света. — Кричевский и Афрамеева всегда в разъездах… Там, у Виталия в Баку, жена и дети, да?

— А ты, между прочим, не так глупа, если учесть, что шестнадцать тебе еще не скоро, — заметил Рудя, — вон электричка.

Сноп лучей осветил черные стволы и косо летящие капли дождя.

— Поехали, Рудька.

Он молчал.

— Вымокнешь, Рудя, в лесу. Смотри, припускает.

Поезд уже показался из-за поворота, и засветились мокрые рельсы.

— А то поехали? А вдруг они тебя не ждут?

— Ждут. Сидят в машине и ждут.

Он совсем не был в этом уверен.

Освещенные окна замелькали вдоль перрона.

— Садись в детский вагон… — пошутил Рудя. — А знаешь, ты мне, в общем, очень нравишься. Учти.

Она прыгнула в вагон и остановилась у открытой двери:

— Ну?..

Он не двигался.

— Характера ни на грош, — вздохнула Света, — ну, прощай.

Электричка мягко оторвалась от перрона, Света крикнула:

— Езжай в Баку, Рудя!

Он, кажется, кивнул.

…В вагоне было почти пусто, и всю дорогу до Сойкина Света сидела в уголке, оглядываясь, не идет ли контролер.

Дождь шел сильный, по черному стеклу ползли большие капли. Ветер задувал в щели, Света дрожала в одном платье.

«Так мне и надо! А каково там Рудьке в лесу? А который, интересно, час? Как мне влетит!» — злорадствовала Света.

Когда она вышла на станции Сойкино, дождь хлестал, и из водостока у билетной кассы с урчанием и клекотом вырывалась пенящаяся струя.

Мгновенно лицо, косы, платье, ноги — все вымокло.

«Так мне и надо!»

Но ей стало даже весело. Будто дождь, как из брандспойта, смывал со Светы все ее прегрешения.

Со стороны Москвы тоже пришла электричка, Света подождала, пока она пройдет, чтобы перейти пути.

А когда электричка тронулась, Света увидела на черном перроне под фонарем знакомый плащ с капюшоном, блестящий и прозрачный, как сама вода.

— Мама!

Через миг она уже нырнула под широкие складки плаща.

— Ты вся мокрая, Светик, откуда ты, Светик!?

— Как хорошо! — только и вымолвила Света.

Они зашагали в обнимку под одним плащом.

— Меня сегодня выбрали членом комитета защиты мира, — похвасталась Ирина Всеволодовна, — знаешь, Светик?

— А я сегодня порвала раз и навсегда с негодными людьми!

— Да?.. — только и спросила Ирина Всеволодовна. Она помолчала, ожидая каких-то подробностей. — Это та компания на даче у музыкантов? Мне говорила бабушка, что папа недоволен. Но он надеялся, что ты сама сообразишь.

— Да?.. — спросила Света, в свою очередь. — Ну вот, я и сообразила.

— Ты мой сообразительный родной ребенок, — сказала Ирина Всеволодовна.

…Среди ночи Света проснулась, потому что увидела отвратительный сон. Будто она снова стоит на ветру и пытается стащить с себя джемперок через голову, но он такой вязкий и мокрый, что Света барахтается в нем, как в болоте. Петелька зацепилась за пуговицу, а пуговица эта большая и страшно тяжелая, ее никак не оторвать…

И вдруг Света видит — у пуговицы маленькие сизые глазки и уши с цветными клипсами.

«А у твоего хваленого папочки, — сказала пуговица, — есть любовница Кирка».

Света села на постели, протирая глаза.

Валя — пуговица. Отвратительная пуговица.

Нет, Света не снизойдет до того, чтоб поверить этой пуговице. А отец — замечательный человек.

Она снова легла, но сон не шел.

«Как я могу его подозревать? Это подло».

И тут с жестокой ясностью, как это только ночью бывает в тиши, в бессонный час, ей пришло на мысль, что сама она, Света, ведь была способна все лето обманывать доверие отца?

А это значит… Это ничего не значит! Нет, это кое-что значит. Что-то такое есть. Что-то вокруг такое есть. Ничего нет.

А если есть?

«Что тогда я сделаю?

Ну, тогда… Во-первых, я снова буду встречаться с Наташей и с Рудькой. И я буду скверно учиться. И я буду вредная и дрянная, хуже всех. Я найду себе Вронского и брошусь под поезд. Нет, я буду как та Анна из фильма. У меня будет десять любовников, сто! Назло, назло, назло!»

Теперь они смотрели друг на друга с еще большей настороженностью: того, что было вечером у окна, не вычеркнешь, никакой резинкой не сотрешь, не засветишь, как негативную пленку!

Маруся Сердечкова ни о чем не спрашивала Киру и только дивилась тому, что Кирины глаза, которые всегда казались серыми, заискрились голубым огнем. Или в них просто отражалось кавказское небо?

И у Мусатова Маруся не спрашивала — что да почему: они ее теперь отпугивали оба. А ведь не робкого была десятка!