Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Два-три дня это немного, воистину, — сказал Варкеш, разглядывая Киру.

Да, конечно, он вернется во вторник.

И все же что-то произошло с появлением этого белого бланка с текстом, написанным от руки, русские буквы путались с армянскими. Что-то произошло, что-то случилось, хотя кругом все было по-старому: белела над деревней верхушка Арарата; сквозь гору, казалось, просвечивает голубизна небес. Кудрявились на склонах виноградники, серебрились низкорослые оливковые деревца, журчали мутно-желтые арычки в своих глиняных руслах средь глиняных приземистых домишек, шелестели длинные кукурузные листья; индюк, раскрыв хвост черным веером и тряся алой бородой, расхаживал под навесом, где валялось рассохшееся корыто. Тяжелые гроздья чернели среди лапчатой листвы, а под ними, у дощатого стола, старший сын хозяйки мудрил над испортившимся радиоприемником — карамельно-розовым, с золотой шкалой и неоново-зеленой стрелкой.

Сидя на корточках, хозяйка раздувала огонь под медным чаном, стоящим на двух кирпичах; жмурилась от едкого лозового дымка.

В чану булькало какое-то душистое варево, отдавая перцем и гвоздикой.

В сенцах, как и прежде, белело густое молодое вино в четвертных бутылях; Кира задевала головой гроздья спелого винограда, подвешенные к жердям, и пучки сушеных трав иссиня-зеленых и буро-красных.

В горенке царил полумрак от плюща, который увил и без того глухое оконце.

Мусатов спал на железной койке, повернувшись лицом к стене.

Кира постояла с минуту, прикрыв за собою дверь и глядя на его бронзовую спину и заросший красный затылок.

Она не двигалась, едва дыша, но он почуял ее присутствие, шевельнулся во сне, потерся щекой о подушку, лениво откинул руку, и рука повисла над полом. Повернул голову и приоткрыл отяжелевшие веки.

Кира стояла очень прямо, и он видел ее на фоне беленой стены, закатный луч падал прямо на Киру, и она знала, что Мусатов любуется ею, что она хороша.

Мусатов глядел на нее из-под век, и по его сонной и чуток насмешливой улыбке (будто над собой, над своей слабостью насмехается) Кира понимала, что власть ее над ним в эту минуту очень велика.

Она молча подошла, опустилась на прохладный земляной пол и прижалась губами к его ладони.

— Ну перестань… что ты… — сказал Мусатов, высвобождая руку, и притянул Киру к себе.

Она помедлила с минутку, прежде чем дать ему телеграмму, которую зажала в кулаке.

— Может, не поедешь… а?

— Ну нет, дудки, ну нет, черта с два, еду…

Он вскочил.

Раз уж они решили там смотреть, так только в его присутствии!

— Когда самолет на Москву? Вы не помните, Кира?

Это уже был деловой разговор.

Она помнила. Он, конечно, успеет, если поторопится.

— Но вы не забудете, что студенты из ГДР прибудут в Батуми в пятницу… — Она с трудом переводила дух.

— Но я же вернусь еще во вторник. Наверняка. Но как удачно, что сегодня успели снять деда с внуками, верно?

Как бы там ни было, а старик дождался внуков. Приехал нефтяник — грузный, серьезный мужчина в новехоньком сером костюме, на лацкане поблескивал орден. Он привез двух дочек-школьниц, хорошеньких, застенчивых и смешливых.

Из Акстафы приехала седеющая худенькая женщина — работница-текстильщица в национальном костюме, сохранившемся от бабки, — золотая вышивка на корсаже местами посеклась.

Из Еревана прибыл правнук, радиотехник, молодой парень, с молодой женой и годовалым младенцем — праправнуком Аветика. Он привез собственный узкопленочный аппарат, чтоб снять то, как будут снимать прадеда с семьей.

Поскольку такой уж начался съезд, Кира слетала с Варкешем в колхоз близ Эчмиадзина за виноградарем, таким же грузным и серьезным, как нефтяник, только носил он жилетку поверх черной рубахи. И пока Кира уговаривала его ехать, он молча ходил с опрыскивателем вдоль кустов винограда, а за ним и за Кирой скакало босоногое его многочисленное потомство.

Газик набился до отказа. Грешным делом, председатель колхоза в своей тигровой рубахе и его семейство тоже снимались в качестве внуков деда Аветика, потому что Мусатову захотелось, чтоб было их побольше и чтоб все понимали: не зря, не напрасно задает Нико Бабурия извечный свой вопрос!

— Это, кажется, хороший получился план, — говорил Мусатов, надевая ботинки, — это, честное слово, совсем не скверный план, когда дед спускается без стремянки со своего поднебесья прямо в лоно семейства… Да что ты плачешь, глупенький человечек? Я же вернусь во вторник, помощник ты мой хороший.

— Конечно. Иначе я просто умру.

Так вот что случилось с приходом телеграммы… «Спускается со своего поднебесья прямо в лоно семейства…»

Кира смахнула слезы и стала спрашивать, какие будут распоряжения. Сердечковой? Сегалу? Сейчас она проводит его в Ереван на аэродром, переночует и завтра на заре отправится обратно.

И пусть он захватит кассету со свежим материалом для проявки и печати. И пусть Блох делает перечисление — ей надо зарплату людям выплачивать…

Она говорила спокойным, деловитым, чуть приглушенным голосом, хорошо зная, отлично зная, что не меньше, чем молодость ее, и красота, и поцелуи, ему дороги в ней эти обретенные ею недавно и им же воспитанные черты.

Теперь в газике Кира сидела с Мусатовым рядом. Он курил свою «Вегу», Варкеш посвистывал. Ветер тоже.

В Ереване на аэродроме она побежала к кассе. Времени было в обрез.

Варкеш ждал Киру в машине, где остались лежать камера, коробки с пленкой и гроздь винограда.

Мусатов запихнул кассету в портфель вместе с пижамой и бритвой.

Они расставались почти спокойно, сознавая оба, что деревню на краю света они увидят теперь только на экране, но помня, что вторник близко, а до конца съемок фильма еще довольно далеко.

— Ну, до свидания, Кира…

— До вторника, Кирилыч…

Кругом была масса народу, с чемоданами, их задевали и толкали.

Он помедлил, а потом обнял и поцеловал Киру у всех на виду, а ей захотелось сесть на теплый асфальт, да так и сидеть, не двигаясь, пусть ходят и топчут…

Самолет поднялся в черное небо, полное больших и малых звезд, и лег на курс.

Ранним утром по просеке шел человек. Его звали Константин Тарасович. Для своих без малого сорока лет он казался несколько излишне располневшим, как всякий, кто много сидит на месте и мало бывает на свежем воздухе. На нем было длинное пальто из светлого габардина, в руке он нес желтый с ремешками портфель.

Константин Тарасович шел вдоль кювета, полного ржавой воды, к начищенным его ботинкам липли опавшие листья и комочки глины.

Утро выдалось удивительное, такие только и бывают, что в Подмосковье в сентябре: золотилась береза, алела осина, а редкие ели, как заснувшие медведи, темнели в россыпях осенней листвы. Нежно голубело небо, но не празднично, как весной, а с легким, как туманец, оттенком печали.