Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Потом вдруг после очередной красной склейки изображение пошло вверх ногами — монтажница второпях забыла перемотать ролик.

Раздался хохот, экран погас, свет зажегся.

Скандал, что ни говори. А они тут гогочут, как маленькие. Мусатов громче всех.

Да, смешно. Что поделаешь! Чей-то план явной дискредитации, доведенный волею случайности до абсурда, внезапно потерял свой коварный смысл, превратился в анекдот.

«…а у нас все равно хороший будет фильм!..»

Константин Тарасович, сидевший в первом ряду, поглядел на Мусатова из-за плеча:

— Сыро, недоделано, трудно судить, знаешь ли. Однако нечто совсем, совсем другое, чем у Завялова.

— Так это и привлекает… — начал Олег и запнулся. Мусатов своим энтузиазмом поставил его в такие условия, что ему теперь было не с руки защищать «Доброго человека»!

Зоя Валентиновна осторожно вздохнула и сказала осторожно:

— Как птичка божья, этот Бабурия. Не сеет, не жнет!

— Но симпатичный, — улыбнулся чему-то Константин Тарасович, а Неверов спросил:

— А вознегодовать способен добрый твой человек? Как ты думаешь?

— Безусловно, — сказал Мусатов.

— Это ваша была идея — фельетон «Дым»? — спросил у него Константин Тарасович.

— Но снимали комсомольцы Климович и Лобов, — ответил Мусатов, потому что знал, каким успехом пользуется кинофельетон.

— В главк пришло письмо от директора Калимасова. И копия заключения комиссии: дымоулавливатель установлен и функционирует. Пожалуйста, товарищ Мусатов, получай.

Он стал расстегивать ремешки портфеля.

Мусатов запротестовал:

— Не мне. Ребятам. Я рад за них и за всех подопечных врача Вороновой, за весь поселок. Мне — радость, а Димке и Славке заключение комиссии, — пошутил он.

Свет все горел, в аппаратной возились.

Блох подсел поближе и стал рассказывать, что с тех пор, как кинофельетон вышел на экран, на кинофабрику поступают письма со всех концов, отовсюду, где тоже неблагополучно: копоть, засоренная вода, дым и прочее.

— Большой резонанс! — сообщил Лев Наумович.

— Так и нам пишут, — сказал Константин Тарасович, — а фельетон сам по себе занятный получился, и жанр этот нужный — кинофельетон.

Чуя, что все пока складывается не так, как ей думалось, Зоя Валентиновна предпочитала молчать.

— Актуальных тем для фельетонов, к сожалению, еще немало пока, — вздохнул старик Блох.

— Да, хватает, — негромко согласился мрачноватый Неверов, — вот снять бы, к примеру, фельетон о любителях подметные письма писать. Есть еще такая публика.

Посмеялись. Зоя Валентиновна — с остальными.

Не клюнул, значит, Петр Егорович. Не поверил? Отметает? Игнорирует. Так.

— А всё же заключение комиссии — берите, — решил Константин Тарасович и расстегнул ремешки. Из портфеля пахнуло грибами, лесом, золотой осенью. Он вынул конверт, и грибок-сын выпал и покатился на ковер под кресло. Никто ничего не заметил, кажется.

— Спасибо, я передам ребятам, — заверил Мусатов.

— А вы к понедельнику или ко вторнику, скажем, сами подмонтируйте как следует, — посоветовал Константин Тарасович, ловя ноздрями лесной дух, — приведите в божеский вид. А так не то что полдела — четверть! Тогда и потолкуем. Любопытно, как оно у тебя получится… — улыбнулся чему-то Константин Тарасович и сказал: — Человеку на дороге всегда хорошо встретить доброго человека.

— Значит, переносим обсуждение на понедельник или вторник, — бодро подытожила Зоя Валентиновна.

Она соображала: Неверов, молчаливый нынче Неверов, выступит и скажет, очевидно, то, чем аргументировал против сегодняшнего просмотра. Вторично его вряд ли удастся уломать. По носу видно. Он тугодум, «Шпуля», но уж когда надумает…

Она все знала наперед, что провозгласит Петр Егорович, потому что он ведь уже высказывался. «Олег Завялов, — скажет «Шпуля», — показывает, как советский человек покорил землю». Он очень подробно и досконально поговорит о «Живой степи», а в заключение выскажет и такое свое предположение, что фильм этот, на его взгляд, — неплохой подарок XX съезду партии. «Добрый же человек», скажет Неверов, еще только нарождается, еще только готовится стать фильмом. Не будем же мешать пока Мусатову, под руку, как говорится, каркать! Однако и сейчас можно отметить, скажет «Шпуля», что Мусатов что-то ищет. А чем хороший, добрый, веселый советский человек не подарок грядущему съезду?

Так или не так скажет парторг Неверов, который что ни день завоевывает на фабрике авторитет.

А Мусатову везет. Почему? Почему?

Ведь так было бы ясно и логично, если бы сегодня Константин Тарасович попросту посоветовал прекратить работу группы над «Добрым человеком»! Так естественно! А кто сигнализировал первый? Кто? Зоя Валентиновна Савицкая!..

…Она уже выскользнула из зала и шла по залитому солнцем коридору.

От слишком громких ее шагов замигали сигнальные огни, «мигалки» Мусатова и Куманька.

«Не шуми — мешаешь работать!»

Она вошла в пустой, солнечный кабинет, села за стол, задумалась. Оружейников возвращается через неделю.

Потом встряхнулась. Ай, ерунда все это! Ничего еще не потеряно. Не вышло сегодня, выйдет в понедельник, во вторник, через месяц, через два. Терпение.

Но пока что было бы недурно хоть кому-нибудь пожаловаться, посетовать на цепь своих неудач. Очень уж их много. Одна за другой. Но кому?

У нее не было ни друзей, ни приятельниц, ни одного человека, с кем бы хотелось поговорить по душам.

Впрочем… Есть один такой. Его зовут Виктор Кириллович Мусатов. Вик.

Зоя Валентиновна усмехнулась, покачала головой. У нее хватало все же чувства юмора, чтобы понять всю парадоксальность такого своего желания.

Ну, хорошо. А что, если повернуть дело так, будто просмотр мусатовского материала в присутствии работника министерства состоялся с единственной целью утвердить его право на существование и оградить раз и навсегда от произвола вечно колеблющегося и сомневающегося главного редактора Александра Викентьевича Оружейникова?

Ведь Савицкая поддержала «В путь-дорогу»! Она вообще всегда поддерживала одаренного, опытного режиссера-оператора, коммуниста Мусатова.

А! Неплохо? Зоя, дитя мое, это ход!

Так. Отлично.

Ну… а Нильсен? Неужели и жена тоже не клюнула?..

Она сидела на террасе совсем одна, у стола, заваленного бумагами и книгами.

Он шел по жухлому настилу осенней хвои, под соснами, в просторной тишине опустевшего, залитого солнцем дачного поселка, видя только пышную, короткую шевелюру, в которой за лето прибавилось седины. Потом, когда почти дошел до ступенек, она вдруг обернулась… что-то новое появилось в ее лице, что-то странное, подумал он с испугом, и понял — очки!

Она работает теперь в очках.