Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Никого не осталось на свете, кроме Мусатова с Кирой…

…А сейчас в газике Варкеш стал насвистывать несколько фраз той музыки. Он насвистывал хитро, как сообщник, поглядывая на Киру; у нее навернулись слезы, и она улыбнулась, тряхнув головой.

Никого у нее сейчас не было ближе и роднее Варкеша, потому что он тоже ходил по деревне Эвжихаш и к подошвам его башмаков пристало немножко ее земли.

— А плакать не надо, — сказал Варкеш, вертя баранку; жесткая, седеющая его шевелюра стала дыбом от ветра. — Время бежит быстро, — добавил он.

Помедлил и спросил:

— Он давно вам амиго — друг?

— Всегда! — ответила Кира, не задумываясь. — Я о нем знала, когда еще совсем маленькая была.

— Вот как? Воистину? Ну? Это грандиозно! — сказал Варкеш. — Это же провиденция, иначе — судьба!

— У меня один он и есть! — воскликнула Кира злобно, будто с кем-то споря, хотя Варкеш был полон сочувствия и понимания.

— Я вам подарю амулет африканский, из Касабланки. Маленькая черная мадонна, — пообещал Варкеш, — где-то у меня в чемодане есть. Кто им владеет, того не покидают. Так, суеверие, глупость, а все же подарю. У него в Москве жена? Дочь?

Он отлично все знал и сам.

Кира молчала.

— Ах, что за беда, воистину! — воскликнул Варкеш. — Он артист, много ли он живет дома? А вы, Кира, всегда можете с ним рядом быть, всегда в дороге с ним быть! Не надо так все сложно, так все грандиозно строго. Вы думаете, жизнь длинная? Короткая вещь жизнь, Кира, эль кэрро. Надо веселее смотреть. Я сам почти старик, можете верить.

Она молчала. Пусть говорит. Пусть говорит!

— А то, — подмигнул Варкеш, — благословит вас черная мадонна, а? Воистину? Вот это было бы грандиозно!

Горы уже надвигались. Из зеленых они становились желто-красными, будто опаленные пожаром под густо-синим осенним небом.

Газик бежит. Часы идут…

И нет такой силы, разве что только смерть или война, которая могла бы помешать встрече Мусатова с Кирой во вторник, самое позднее в среду…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В Тбилиси Кира тотчас же позвонила на турбазу в Пасанаури и попросила к телефону Сердечкову, но подошел Сегал.

Приняв официальный тон, Толя сообщил, что сегодня сняли в Ботаническом саду столько-то метров, а завтра спозаранку будут встречать автобус с туристами в Аннанури. Хорошо бы, приехал Варкеш, без него трудно.

— Значит, Николай Эдишерович в Тбилиси? — обрадовалась Кира.

Ей только его и хотелось видеть теперь. В Пасанаури уже совсем не хотелось: Сердечкова охладела к ней за последнее время. Толя преисполнен лукавого снисхождения и сочувствия, это Кире тоже ни к чему. Санька не в счет, но в последнее время всегда кажется, что он так и ждет повода, чтобы нагрубить.

Да ну их всех к чертям! Никого, никого не нужно!

Только бы доброго Николая Эдишеровича!

Она направилась на автобазу, но встретила Бабурию еще на тенистой площади с темной водой в бассейне. Бабурия нес полную сетку свежих баклажанов; за ним следом, чуть поодаль, шли черноглазые мальчишки, как всегда, с тех пор, как он начал сниматься в кино.

— А, Кирико! — обрадовался Бабурия.

Он сказал, что у него только что закончилось профсоюзное собрание на автобазе и вот он идет домой.

— Улетел? — подивился Нико, узнав, что Мусатов уже в Москве. — Кто-то там усомнился, слушай, добрый ли человек Бабурия, или злодей, пха?.. Ай, скорей бы возвращался Виктор! Маруся замечательная женщина, но она снимает кино не так красыво. А как поживает дед Аветик? Снимался? Хоть в кино посмотрю, какой он, дедушка Аветик! И внуки приехали? Ай, сатаны, приехали! Идем, Кирико, обедать. Старуха харчо наварить обещала. Пошли. Голодная?

— Ужас! — воскликнула Кира, которая только сейчас вспомнила, что не ела почти весь день.

— Ну вот. И разговор есть. Клянусь жизнью.

…Позднее, когда Кира вспоминала весь этот вечер, следующий день и утро понедельника, ей всегда казалось, что невидимый, но зоркий объектив был все время направлен на нее и Бабурию. Ей не довелось рассказать об этом Мусатову, но впоследствии она не раз думала об одном и том же: вот он — конец ее фильма, неожиданный, как и сама идея, его породившая, конец, ничем, казалось бы, не подготовленный и в то же время вполне закономерный, раз героем его снова стал Нико Бабурия.

Настоящий конец фильма, который видели потом на всех экранах, был, разумеется, другой и более значительный для образа самого Нико.

Тот режиссер вместе со своим героем как бы поднялись высоко над проезжей дорогой, на кряж, откуда увидели совсем иные дали. На этот раз конец удался Мусатову.

Именно Нико, а не кто другой, произнес простую фразу:

— Уехать тебе надо, Кирико, это я тебе говорю, Бабурия.

Он сказал это совсем тихо, потому что на галереях старого дома, как всегда, шла своя жизнь, и разговор этот не предназначался для чужих ушей.

«Старуха» уже разлила харчо по тарелкам, из которых поднимался густой пар, и Кира видела лицо Бабурии как бы в тумане. И он ей показался куда моложе, — таким, как в кадрах военных лет из фильмотеки, когда он вез через Ладогу мандарины для детей.

— В Пасанаури? — спросила Кира, с аппетитом принимаясь за еду.

— Нет, совсем. Из Тбилиси и, слушай, с Кавказа. Из группы уйти и уехать.

— А вы всё шутите… — улыбнулась Кира, отломив себе кусок пухлого лаваша и посыпав харчо пахучей травкой.

Она уже выпила полстакана молодого винца, и у нее немножко шумело в голове.

— Какие шутки? Я с тобой, как с дочкой родной, говорю. Пха… шутки.

Она поняла, покраснела, выпрямилась.

— Ну, Николай Эдишерович, давайте оставим это.

Мало ей Сердечковой, Сегала и остальных. Теперь Нико туда же.

— Серьезно тебе говорю, Кирико. Как отец родной говорю. Срочно уехать надо.

— Зачем вы так, Николай Эдишерович! Вы ведь ничего про меня не знаете, и жизни моей не знаете, которая меня уж и так пошвыряла. Я тоже на счастье право имею. Как все люди.

Она говорила совсем тихо, почти шепотом, потому что студент-сосед, как всегда, занимался с товарищами на нижней галерее, старая Симонидзе, снимая с веревок белье, перекрикивалась с соседкой, а во дворе под платанами мальчики играли в шашки.

— Счастье? Пха… Счастье, Кира, горячее бывает. А твое счастье холодное будет. Ты ложки не клади. Ешь. Нехорошо, Кирико, обижаешь, кушай. А ехать надо, слушай. Теперь, сегодня-завтра. Пока он не вернулся. Так будет легче и тебе, и ему, это я тебе говорю, Бабурия. Я все про тебя знаю, Кирико, ты не думай, люди говорили. Но ты сейчас уже другая, клянусь жизнью. Ты с людьми работала, со всеми нами работала. Я понимаю — экспедицию всю бросить — что такое? На тебя документы, у тебя хозяйство всей группы, понимаю. Кто близкий есть? — спросил он.

— Кто близкий? — спросила Кира тихо и зло. — Мусатов. Вот кто. А в детстве тетка его была да сестра.