Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Она сняла их ловким, изящным каким-то, но не излишне торопливым движением, светло улыбнулась с удивлением и спокойной радостью, встала ему навстречу. На ней были серые спортивные брюки и белый свитерок.

— Чингисхан! Вот это сюрприз. До чего черный!

Она сбежала со ступенек, как очень молодая, и, подойдя вплотную, только на мгновение пристально заглянула ему в глаза, дала поцеловать себе обе руки, шею, щеку, не пряча губ, но и не подставляя и будто прислушиваясь к еще не произнесенным словам.

— Света приедет пятичасовым поездом, мама спит… — сказала Ирина Всеволодовна.

Он еще ни о чем не спросил, настолько был взволнован.

— Мать еще здесь? — Он думал, что она поправилась и отбыла в Казань.

— Да, и не скоро уедет, если уедет вообще, а не решит остаться с нами в Москве. Я считаю, что это было бы самым рациональным.

Даже сквозь горный загар проступила краска на его лице. В каком он пребывал неведении…

— Клавдия Авдеевна скоро начнет вставать, все хорошо. А ты на день? На два? По делу? — спросила Ирина Всеволодовна, беря его под руку. — Пойдем, пройдемся, хочешь? Какой день! — вздохнула она, озираясь. — Поболтаем. Мы давно с тобой не виделись, Виктор, — сказала Ирина Всеволодовна, не поинтересовавшись, устал ли, голоден ли ее муж, — я тебе привезла из Парижа носки и галстук в тон, черно-белые, как твои фильмы. Ведь ты цветных не любишь?

Он смотрел на нее с полуулыбкой, растерянный, чуть сбитый с толку, но уже ощущая знакомое игристое чувство гордости за нее, и восхищения, и жадного к ней интереса, как всегда напоенной какими-то событиями и новостями, какой-то своей широкой жизнью, вечно к ней его влекущей, притягательной!..

Ирина крепко держала его под руку, крупно шагая рядом с ним по мягкой хвое, меж тихих сосен опушки.

Подмосковное небо, ясное, как детские глаза, заглядывало в узкие просеки, пахнущие осенней грустью.

— Дай-ка мне закурить, Виктор…

Она глядела на него в упор с тем выражением умной иронии, которая так ему нравилась, и думала: «Да, глуп тот, кто мне писал. Думал — я сама не пойму!»

— Кто тобою недоволен, — сказала она вдруг, — так это Света.

— Почему?

— Ну зачем ты спрашиваешь, Виктор, Чингисхан? — тихо возмутилась Ирина Всеволодовна. — Давай-ка лучше подумаем, как быть. Тебе известно, что Света не очень со мной откровенна, но у меня создается впечатление, что последние дни она все время все делает кому-то назло. Не тебе ли? И даже завела эту новомодную прическу «конский хвост», которая, кстати, очень ей к лицу. Но не в прическе дело. А в том, что твой авторитет тускнеет. Я это чувствую. Она что-то знает. Хотя и словом не обмолвилась. С первых же дней в школе у нее начались недоразумения. Все это тревожно, дорогой. Да ты сам сегодня заметишь в ней перемену. Лучше моего. Я вечно занята и вечно буду занята, до последнего вздоха. Вот мы с тобой и делим родительские обязанности, но не поровну; на твою долю приходится, пожалуй, больше, и я не вижу в том греха. Ты отлично справлялся до сих пор. Давай-ка сядем на этот бугорок… какая тишь, а? И погода какая, бабье лето!..

Она опустилась на хвою, не спуская с него глаз. Дымок от ее сигареты цеплялся за иглы сосен. И обхватила согнутые колени руками.

— Ты, Виктор, папа. Вон что. Но тут не в одной Свете дело. Хотя это самое важное, пожалуй. Тут дело и во мне. И в тебе. Потому что во лжи, в вечной раздвоенности, нечеткости, недоговоренности ты ведь не сможешь. Не тот характер. Тебе один сегодняшний день уже стоил бы крови, если бы я сама не заговорила… Значит, очень скоро ты станешь перед дилеммой, Обязательно! И знаешь, о чем я сейчас подумала? Если бы твоей женой была женщина наподобие Кати, нашей Катерины Максимовны, ты бы ушел. И тут ни слезы, ни твой Неверов, никто бы не помог! Но со мной — сложнее. Сейчас ты влюблен, — сказала она громко, уверенно и спокойно, — в эту красивую молоденькую женщину, которую я видела в марте. Она живет теперь твоими интересами, вашей общей работой, и это естественно. Но я… это сложнее, куда сложнее, Виктор!

— Что же мне делать, Ирина? — спросил он, сидя рядом с ней и стыдясь своего желания обнять ее высокие, по-девичьи острые плечи, здесь, в сосновой осенней тиши, на согретой солнцем хвое.

Она улыбнулась, у нее были удивительно белые, ровные зубы, будто светились; ясный взор голубых глаз, свежая кожа; седина только подчеркивала ее моложавость.

Улыбнулась и сразу нахмурилась.

— Тебе уже сегодня будет трудно. Сегодня за обедом. Ты увидишь, Света… Катя — все против тебя! Ты к этому ведь не привык, дорогой. Ты — кумир семейства. Чингисхан, милый мой, красивый, доблестный, обольстительный, родной мой человек, тебе придется выбирать. Потому что я не потерплю. Вот так. А теперь пошли обратно. Тебе надо решать. И быстро, — говорила Ирина, крупно шагая рядом с ним, такая бесконечно родная в своей вечной отчужденности! И он думал: «Надо решать. Быстро…»

Он не знал, разумеется, что в этот самый день и вечер решали за него.

Еще только светало, когда Варкеш подрулил к калитке и дал короткий гудок. Кира тотчас же вышла, ежась в легком плаще — утро было свежее, как горный ключ. Она села рядом с Варкешем, и машина побежала по извилистой дороге меж сонных, в зелени, домов.

Ей подумалось, что с момента отлета Мусатова прошло уже несколько часов, что время пододвинулось ко вторнику (самое позднее, к среде), и от этой мысли в ее душе затрепетал, защебетал целый выводок теплых птенцов, разбуженных южной зарей да упругим ветром, полным пахучих лепестков…

…Хозяйка ни о чем не расспрашивала: муж и жена? Или просто так, счастливые? Она поставила им на белый буфет решето винограда и кувшин молодого мутного вина. В тот вечер луна поднялась высоко, и от плюща на оконце зубчатые тени упали на голубоватый земляной пол. Он был прохладный, а в горенке повисла духота.

Кира сидела на лунном прохладном полу возле топчана, прижавшись щекой к мусатовской ладони, и оба они слушали музыку, которую передавали по радио. Короткие волны накатывались и рассыпались неторопливыми всплесками звездных брызг. Это был концерт, так и не узнанный в тот час Мусатовым; рояль с оркестром играл где-то очень далеко от этой деревушки на краю света — в Москве ли, в Риме ли, на каком-то ли острове? А Кира понимала все, о чем говорила музыка; лунный свет, и виноград, и прохладный земляной пол, и горячая любимая ладонь — это и есть то, ради чего живешь на свете.

Варкеш в тот вечер устроился на ночлег в своем газике на заднем сиденье и тоже слушал музыку.

Потом в приемнике вдруг что-то затрещало, завыло, засвистело, и концерт оборвался на полузвуке.

Стало тихо, как на дне океана. Где-то очень далеко залаяла овчарка обходчика и смолкла.