Евгений Гущин - Правая сторона

— Нет, других зверей бивал, а маралов нет, — прогудел Анисим смущенно. — Жалко их.

Дмитрий Иванович засмеялся, похлопал Спирина по плечу, всем видом показывал Павлу Васильевичу — глядите, мол, какие у нас тут люди, и столько было на его лице гордости, словно не будь в Полуденном Глухова, не было бы и Анисима…

Артем пошел дальше, вдоль стенки, рассматривая полотна поменьше. Здесь были и растрепанный весенний медведь, только вылезший из берлоги и еще не пришедший в себя после зимней спячки, и мышкующая на заснеженной поляне лисица, и много другой живности, обитающей в приозерной тайге. Все звери и птицы выписаны были очень тщательно, жили своей жизнью, не позируя и не замечая зрителя.

Возле соболя, притаившегося в ветвях кедра, толпились лесники, оживленно переговаривались. И понятно: разве соболь оставит равнодушным промысловика?

Гаврила Афанасьевич размягченно говорил Тихону:

— Сколь я их перебил, сам не сосчитаю, а вот только и заметил, какой он красивый, соболишко-то. Вон как шибко глазенки блестят. Только вот не совсем черный. Шейка бусенька. Че он черного не нарисовал?

— А зачем? — спросил Тихон.

— Как зачем. Черные коты дороже.

— Этого в заготпушнину не сдавать.

Артем остановился возле самого крупного по размерам полотна. Оно висело как раз напротив входной двери, и возле него толпилось много народу. Были тут и Матвей с Верой, крутился и Ларион.

Матвей говорил Лариону:

— Помнишь, ты тот раз сказал: дескать, оба с Анисимом деньги переводите. Он на краски, ты на водку, один, мол, черт. Так вот, гляди. От твоей траты людям одно горе было, а от Анисимовой траты — радость всем. И тебе, и мне, и вот им, — повел рукой по залу.

— Так это когда было… — отмахнулся Ларион.

Артем разглядывал картину. На ней было изображено озеро. Суровое, каким оно зачастую и бывает. Клубились облака над Громотухой, кутали ее вершину, а там, вдали, где рождалась северянка, от мыса до мыса пролегла темная полоса. Вот сейчас пробежит судорога по легкой еще зыби, ветер раскачает волны и, срывая белые гребни, понесет их к берегу, и будет гул стоять над всем озером и побережьем.

Артем даже поежился, представив себя там, на середине озера. Ему казалось, что он слышит, как жалобно взвизгивает мотор и стонут дюралевые переборки лодки. А тут еще подошел сзади Иван, тронул за плечо.

— Помнишь?

Как не помнить. Такое не забывается. И Артему стал ясен общий замысел художника. Озеро он поместил в центре стены, а по бокам — маленькие картины с изображением белок, соболей, медведей, другой живности, обитающей в приозерной тайге. Художник как бы подчеркивал кровную связь всего живого с этим огромным и суровым скопищем воды.

Артем протиснулся поближе, чтобы рассмотреть надпись под картиной, и тут увидел Риту. Она стояла впереди, и на картину смотрела неотрывно, как бы задумавшись. На ее затылке от дыхания Артема колыхались легкие волосы.

«Пришла, — подумал он радостно, и ему захотелось, чтобы она обернулась. — Все равно ты обернешься, — мысленно говорил ей Артем. — Ты не можешь не обернуться, потому что я этого очень хочу».

Она, наверное, почувствовала его взгляд и обернулась. Удивленно вскинула глаза, губы дрогнули, но ничего не сказала. И сразу стала протискиваться к выходу.

Артем не шелохнулся, хотя было желание пойти за ней. Он прошелся по залу еще раз, но интереса к выставке уже не чувствовал.

Анисим тоже что-то погрустнел, стоял у окна, скрестив руки, глядел на улицу. Наверное, видел, как уходила Рита.

Артем остановился возле Анисима. Тот обернулся.

— Ну, как? — спросил с грустной улыбкой.

— Очень нравится, — ответил искренне Артем.

— Правда?

— Конечно, правда. Нравится, как нарисованы звери. Такое впечатление, будто вы их с натуры рисовали.

— Нет, не с натуры. По памяти. А что больше других понравилось?

— Озеро. Оно как живое. Другим я его себе и представить не могу. У вас талант.

Анисим благодарно ему улыбался.

— А скажите, — спросил Артем, — почему ни на одной картине нет людей? Я все просмотрел и нигде человека не увидел.

— Я людей-то знаю меньше, чем зверей, — грустно улыбнулся Анисим. — Все время в тайге…

Вскоре Артем ушел. Весь вечер одиноко бродил по берегу, надеялся, что Рита тоже придет сюда или хотя бы увидит ее издали.

Но так и не увидел ее.

Тамара стояла у окна в красном платье. Она всегда надевала его по воскресеньям, хотя никуда не ходила и идти не собиралась. Неподвижно смотрела в окно.

— Почему ты молчишь?

Тамара не ответила на вопрос мужа.

За окном ворочался синий туман, будто сырой дым костра. Из затуманенной дали в зализ шли волны. Они двигались группами, ряд за рядом. Волны косо врезались в узкую полоску песка, мутнели, ударялись о скалы, по-осеннему отступившие от воды.

Иван отложил авторучку, помрачнел.

— Грустно мне, — сказала Тамара осенним голосом, все так же неподвижно глядя в стекло на волны, которые, казалось, хотели разнести вдребезги и скалы, и берег, и все на свете.

Он подошел к жене, обнял ее за плечи, но она не шевельнулась. Сказала:

— Знаешь, у меня такое чувство, будто чего-то не стало. Будто я что-то потеряла.

— Это лето кончается.

— Наверное…

Летом жене было легче, она реже грустила. Теперь близится осень, напоминает: не всегда бывает тепло и ясно. Вслед за туманами придут ветры и не смолкнут до весны. Заунывные, тягучие, выворачивающие душу ветры, — скоро им быть здесь. Но осень осенью. Она придет и уйдет. И не от ее дыхания сжалось сердце у Ивана, от жутких, безысходных слов жены.

Ее можно понять, думал он. Скоро в городе откроется концертный сезон. Афиши на всех углах, зонтики у подъездов концертных залов, аплодисменты. Не отвыкнуть ей от этого, как не отвыкнуть ему от тайги.

— Если бы мы жили хотя бы в Ключах, — сказал он. — Ты бы работала в музыкальной школе. А здесь и ребятишек-то нет. Все в Ключах, в интернате… А знаешь, давай какой-нибудь лекторий организуем для лесников. Радиолу в клубе поставим, пластинки достанем?

— Примитивно…

— Ну так что же? Вон Анисим устроил выставку. Люди ходили смотреть. И ему, и им хорошо… А что если нам пианино купить? А? На самом деле!

Тамара обернулась, смотрела на мужа. Глаза ее оживились и тотчас померкли.

Иван отошел к дверному косяку, курил, думал, как непохожа его жена на местных женщин, которые вместе с мужьями косят сено, садят огороды, пилят дрова. Лица их красны, а походка тяжеловата. Тамару с ними не спутаешь. От коровы она отказалась. Иван, впрочем, и не настаивал. Сам ходил к бабке Спирихе за молоком для Альки. Сам по ночам пек хлеб, варил, жарил, когда был дома. С самого начала все хозяйство взвалил на себя, и теперь жена напоминала дачницу, замешкавшуюся с отъездом.