Евгений Гущин - Правая сторона

— Метров двести осталось, — волнуясь, сказал Артем. — Вот осматривает, идет к пихтачу.

— Сейчас стрелит, сейчас… — ждал Кугушев и потянулся за биноклем. — Ну, стреляй!

Мужики напряженно ждали. У Артема было такое ощущение, будто не марал, он сам идет доверчиво на затаившуюся под кедром смерть и чувствует на себе черный зрачок ствола. Палец на курке сжимается, обдает холодом…

Старый бык протрубил, не находя противника. Возмущение слышалось в его реве. Почему юнец не выходит на открытое место? Артем подумал, что это последний крик старого самца. Сейчас прогремит выстрел и эхом отдастся в скалах. У него гулко стучало сердце, ломило виски от напряженного ожидания, и он даже дыханье задержал, чтобы лучше слышать. Опустив голову, смотрел, как ползла пятнистая божья коровка по рукаву штормовки. Ползет-ползет, остановится, шевельнет усиками, и дальше.

— Он че это? — оборотился к мужикам Кугушев.

Анисим поскреб в бороде, что-то хотел сказать, да так и остался с открытым ртом — слушал. На него изумленно и испуганно смотрел Гаврила Афанасьевич. Рябое лицо побледнело. Губы дрожали.

— Он че же это? — спросил трудным голосом и опустился на траву. — Пошто не стреляет? Уйдет ить бык!

Артему почему-то стало казаться, что выстрела вообще не будет. Божья коровка, расправив тонкие мятые крылышки, улетела вниз, он проводил ее завистливым взглядом — она увидит то, чего отсюда не видно.

Тихон поднялся, взял бинокль, смотрел-смотрел, вернулся с камня, положив уже ненужный бинокль на рюкзак.

— Отохотничались. Ушел бык…

Ему никто не ответил. Анисим, кажется, не удивился, лег на спину, положив руки под голову, задумчиво покусывал травинку.

Охотники пришли через час. Оба устало прилегли у кострища, молчали. Мужики тоже молчали, боясь приставать с расспросами, выжидали, не сводя глаз с потного лица гостя.

Кугушев полез в рюкзак, нашарил бутылку, но вынуть не решился, не знал, как быть, что делать дальше. Слишком уж все не по-задуманному вышло.

— Павел Васильевич, — не вытерпел Кугушев. — Дак что получилось?

Но тот вяло махнул рукой и досадливо поморщился.

— Плохой из меня охотник… Да и смертей слишком много перевидел, — сказал он, переводя дыхание, и виновато улыбнулся.

К обеду спустились на кордон. Жена Кугушева приготовила знатный обед, и хотя вернулись без добычи, весело было за столом. Мужики, осмелев, балагурили, рассказывали охотничьи байки. Выбирали из своей жизни самые неудачливые дни, хотели успокоить гостя. Павел Васильевич смеялся вместе со всеми. Только Глухов погрустнел, льдистые глаза его были озабочены. Выбрав момент, когда за столом притихли, сказал:

— А что, Павел Васильевич, не повторить ли нам охоту?

— Зачем, — с досадой сказал гость. — Я ведь не отдыхать приехал. У меня дела. Да и, откровенно говоря, не нравится мне убивать. Вы уж меня извините.

Дмитрий Иванович принужденно засмеялся и, подумав, что смех тут совсем неуместен, замолчал и только уважительно покачал головой, показывая мужикам — дескать, вот он какой, гость наш. Великодушный охотник. Мог убить, а пожалел.

— Павел Васильевич, — сказал Иван, — у меня дома рога есть маральи. Великолепные рога, редкие. Можно, я их вам подарю в Полуденном? Мне они ни к чему.

— Ну, что вы, — смутился гость.

— А я дарю свою картину «Рев», — прогудел Анисим.

— Что вы, братцы, что вы! — замахал руками Павел Васильевич. — К чему такая щедрость? За какие заслуги?

— Вы заслужили, Павел Васильевич, — гудел Анисим. — Мы это от чистого сердца, не подумайте про нас худого.

— Видно, вы понравились нашим мужикам, — сказал гостю и Глухов. — Так что не обижайте их, примите подарки.

А потом, на берегу, директор отозвал Ивана, ни о чем не спрашивая, в упор смотрел холодными глазами.

— Он на самом деле не стал стрелять, — сказал Иван и понял, что Глухов не верит ему и, наверное, не поверит. Круто повернулся и пошел к мужикам, которые, окружив гостя, говорили ему что-то веселое, смешное. Наверное, опять рассказывали свои байки.

Сентябрь в Полуденном стоял обычно теплым и солнечным. Осень сюда всегда запаздывала. Пока переползет через хребты и, побелив их снегом, спустится вниз, в приозерную долину, лето не уходит. В прошлые годы этой порой на скалах кое-где раскрывались розовые бутоны маральника, обманутые теплом, и трудно было понять, какое время года наступило.

Но сейчас в природе что-то случилось, погода выбилась из колеи. На Громотухе выпал снег и не таял. Над селом повисли нудные, бесконечные дожди, солнце днями не появлялось, скрытое серой завесой однотонных туч. Ветер носил по раскисшей улице березовые листья, тронутые ранней желтизной.

Туманно стало в Полуденном, тоскливо. Люди появлялись на улице редко, отсиживались дома. Над каждой избой стлался дым, серый же, как небо. Иван редко показывался в конторе. Работал дома — готовил лесничество к учету.

На горы, припорошенные ранним снегом на левой стороне озера, смотрел с тоской. Охотиться явно не придется. Альку на день отводил к Анисимовой бабке, на всю зиму его там не оставишь. Настроение было мрачное. Несколько раз порывался написать Тамаре, но письма не получались.

Тосковал. Если раньше и сердился на нее, понял теперь, что в его жизни не хватает именно Тамары, это без нее стало в селе так неуютно и сумрачно.

Он комкал незаконченные письма, бросал в печь. Больно и горько ему становилось, будто огонь пожирал не бумагу, а что-то живое, бесконечно дорогое для него.

Работа над кедром словно запнулась о невидимое препятствие, не двигалась с места. Иван рассеянно перебирал таежные записи лесников, пытался вникнуть в смысл корявых строк, но ничего путного не выходило, и он откладывал тетрадь.

Ночью стоило прикрыть глаза, как память переносила его в далекий город, на голубоватые от фонарей вечерние улицы, где все напоминало о Тамаре. Он снова видел себя у подъезда музыкального училища совсем молодым и счастливым, шел с Тамарой пустынными, — пустынными потому, что, кроме нее, никого не замечал, — улицами к ее дому, слушал ее веселый голос, такой обещающий…

Сколько потом было у них и веселого, и грустного — всякого, но вот почему-то именно это запомнилось ярче всего: как стоит он у подъезда, глядя на идущую к нему Тамару, и впереди видит только светлое, такое светлое, что его, кажется, и омрачить ничем нельзя. Это помнит, а не то, как уплывала жена. И еще у Ивана возникает чувство, будто бы все это было давно-давно, и он кажется себе старым, совсем старым.

Временами у него появлялось желание прилететь в город, постучаться в квартиру ее родителей, сказать: «Отпустите Тамару. Она наша с Алькой, ничья больше. Не удерживайте ее…»