Евгений Гущин - Дом под черемухой

Налобихинцы и механизаторы поддержали председателя, нестройно зааплодировали.

Евдокия глядела в толпу жителей, ища знакомые лица. Там, в плотной толпе, мелькали белые рубашки и галстуки пионеров. Ребятишки были с букетами полевых ромашек и ждали знака, когда подносить хлеборобам цветы. Среди стариков и старух увидела Евдокия и Горева. Его худое, с узкой седой бородкой лицо было строгим. В руке он тоже держал букетик. И когда пионерам наконец подали знак, когда они, высыпав из передних рядов налобихинцев, устремились к механизаторам, тогда к ней и подошел Горев и протянул свои цветы, которые, оказывается, предназначались для нее.

— Не обессудь, Дуся, что с полынью мой букет-то, — глухо проговорил Горев и сразу же уступил место пионерам, им тоже не терпелось вручить цветы знаменитой трактористке.

— Спасибо, Кузьма Иваныч! — растроганно крикнула ему вслед Евдокия, не понимая, о какой полыни он говорил, и стала разглядывать его букетик, где среди ромашек оказались и две веточки с желтоватыми, в пыльце, пупырышками горькой степной полыни. Зачем он вложил их в букет? Для какой загадки?

Она подняла глаза, ища Горева, но не нашла и вздохнула, сама не зная отчего.

После Постникова говорили механизаторы. Они смущались, путались в словах и, закончив, поскорее ныряли за спины, будто боялись, что их еще заставят говорить много раз слышанные и, по существу, ненужные слова. Должна была выступить и Евдокия, но она отказалась. Зачем повторяться? И так все понятно. Постников глянул на нее укоризненно: как так, знаменитость — и не хочет выступить перед земляками. Однако упрашивать не стал, объявил Леднева, который был в механизаторском комбинезоне.

— Товарищи! — заговорил парторг. — Я сам сажусь на комбайн. Потому что мое место — среди вас, на поле. Я призываю всех, а коммунистов в первую очередь, провести уборку быстро и без потерь. Все, товарищи. Остальное скажем не словами, а делами!

Обернувшись, Евдокия нашла взглядом Юлию. Она задумчиво перебирала в руках ромашки, тонкая, гибкая даже в комбинезоне. Как ни странно, простой рабочий наряд не огрубил ее, а наоборот, подчеркивал стройность и молодость. Подле Юлии стоял Сашка Брагин, с улыбкой говорил ей какие-то неслышные отсюда слова, а Юлия, опустив голову, слушала его.

Наконец из репродуктора на столбе грянул походный марш. Механизаторы, как по команде, бросились к комбайнам. Затрещали моторы, пуская в небо сизые клубы дыма. Сашка сунул Юлии в руки свой букетик и тоже убежал. Юлия, с цветами, полезла на мостик своего комбайна. Там, наверху, она положила цветы рядом с сиденьем, уселась и стала давить на педаль стартера, от напряжения морща лицо.

Евдокия смотрела на нее уже с мостика своего комбайна, улыбалась ободряюще. Ох, как хотелось ей быть с дочерью, помочь ей отрегулировать двигатель, но неловко кругом люди, да и сама Юлия ни за что на свете не захочет показаться несамостоятельной. Двигатель у нее заработал устойчиво, сама сумела. И кивнула матери: мол, все в порядке. Евдокия ответно качнула головой: поняла. Перегнувшись через поручень, посмотрела назад, на весь строй комбайнов: все ли там в норме, можно ли трогать? Кажется можно. И медленно отпустила педаль сцепления.

Сразу же взревели двигатели всех машин, и комбайны, все как один яркие, огненно-красные, на высоких рубчатых колесах, медленно тронулись за флагманским, за Евдокией Тырышкиной, покачиваясь на тугой резине.

Длинная грохочущая колонна выезжала из деревни, высоко подняв над собою облако пыли и дыма, оно растягивалось, отставало, уплывая в синее Заобье. За комбайнами еще некоторое время шел народ, бежали ребятишки, провожая до края деревни матерей и отцов, махая им руками. Удачной вам страды!

Когда крыши Налобихи остались позади, машины, прибавив ходу, растеклись по полевым дорогам. Леднев с новой бригадой поехал на самые дальние поля, Брагины — на свои угодья, а Евдокия с женщинами — на Бабье поле, туда, где когда-то первый налобихинский председатель Горев обещал поставить золотой памятник.

Скоро женские агрегаты подошли к подножию Мертвого поля и, не поднимаясь на склон, остановились, ждали от бригадира команды. А Евдокия глядела на Мертвое поле, задумавшись.

Высоко стояло Мертвое поле, возвышаясь над всей округой, и на его плоской, как стол, вершине гулял ветер, куря бурой пылью, расчесывая скудную сероватую травку, которая росла тут редко, питаясь неизвестно какими соками, и не могла затянуть своей зеленой кожей убитую людьми землю. И подумалось Евдокии что не на Бабьем поле, а здесь, на высоком столе Мертвого поля, на котором не увидят люди хлеба много-много лет, поставить бы памятник. Памятник убитой земле. Чтоб у каждого, кто на него глядел, сжималось сердце от боли и вины перед землей и перед теми, кому здесь жить дальше. Но нет, никогда тут памятника не поставят. Человек не любит увековечивать свои проступки. Наоборот, было бы в силах, так срыл бы начисто все взгорье, чтоб не мозолило глаза, не напоминало о былом. Раз-де глаза не видят, то и ничего не было. Старики, которые все помнят, перемрут — и забудется…

Она хотела уже отвернуться от Мертвого поля, чтобы напрасно не травить душу, но ее внимание привлекло какое-то мелькание вверху. Подняла голову выше и увидела: над взгорьем, под легкими, прозрачными облаками, застывшими и тоже неживыми, кружились во́роны. Черные птицы, посверкивая опереньем, то опускались низко, к пустому, курящемуся пылью столу взгорья, то, почти не шевеля крылами, взмывали вверх, подхваченные порывами встречного ветра, совершая снова свой мрачный, безмолвный круг над Мертвым полем. Кружили и кружили они, косо падая вниз, как на добычу, и взлетая. Чего они искали там, где и искать нечего? И подумалось Евдокии, что Мертвое поле — само по себе памятник. А природа, матерь всего живого, послала сюда этих вещих птиц, спутников тоски и печали, кружить над мертвой землей в назидание людям: глядите и скорбите!

Комбайны сзади засигналили, отрывая Евдокию от раздумий. Что ж, надо думать о живом. Евдокия стала оглядывать стоящие позади машины. Кто за кем поедет, было давно распределено. За Евдокией, конечно же, — Юлия. Нинша Колобихина, красивая Валентина и Галка — сами теперь звеньевые и поведут за собой тех женщин, которые впервые сели за штурвалы. Нинша теперь в хвосте. А за Юлией стоял комбайн Варвары, жены Постникова. Упросил Евдокию председатель поставить к себе поближе. Варвара маячила на мостике, как монумент, заполнив собою все пространство, отведенное для комбайнера.

«Влезла-таки, никуда не делась», — добродушно улыбнулась Евдокия, еще раз оглядывая стоящие позади комбайны. Агрегаты работали на небольших оборотах, казалось, подрагивали от нетерпения, готовые рвануться с места. Женщины глядели на своего бригадира: чего она медлит? Еще миг, и все придет в движение. Сердце Евдокии наполнилось радостью и тревогой, как всегда перед самым началом. Она взмахнула рукой, прокричала весело и отчаянно: