Евгений Гущин - Дом под черемухой

— Мы не смеемся, — сказала Евдокия. — Бог с тобой.

— Я же вижу. Не верите? Это все потому, что у нас никто по-настоящему с нитками не работает. А потому и отношение такое… несерьезное. Знаете, как я начну новую работу? С комбинированным наложением ниток. Где — гладью где — объемно, а где — ковровым ворсом. Сказать, какую картину хочу? — Юлия повела перед собой рукой и сощурилась, глядя в свое далеко. — Представьте поле… лето… июнь. Трава по колено, ромашки… в общем, луговое разнотравье. Богатое такое… И вы идете. За руки взялись и идете. А сами молодые-молодые. И счастливые. У тебя, мама, волосы будут струиться. Я подберу оттенок. Вообще-то композицию я еще не продумала до конца. Я пока эту картину чувствую. От нее у меня пока только настроение. Но я ее сделаю. Вот увидите…

Евдокия глядела на дочь, слушала ее и изумлялась: где всему этому научилась Юлька? И этим словам, и плавным гибким движениям рук? И откуда у нее мечтательный прищур глаз, когда кажется, что она видит такое, чего, кроме нее, никто не увидит? И эта уверенность? Откуда все это к ней пришло, из каких тайных глубин?

«Да я ли ее родила?» — думала Евдокия в который уже раз. Она вдруг вспомнила разговор с Постниковым о Юлии и мысленно усмехнулась. Постников-то, наивная душа, про династию молол, жалел, что не пошла в сельскохозяйственный. Эх, Николай Николаич, посидел бы ты сейчас вот тут, послушал бы Юлькины речи, поглядел бы на нее и понял, что Юлькин ум совсем в другую сторону повернут. Она, мать, и то этого сообразить не могла сколько времени, только теперь и поняла. И даже по виду: какой из Юльки механизатор? Гибкая, тоненькая, дунет ветерок — и унесет. А руки белые, хрупкие, очень уж они у нее нежные. Не рычаги ими ворочать, а тонкую иглу держать. Что ни говори, а Юлия совсем из другой породы. Пусть учится своему вышиванию. Если поможет на уборке — и то хорошо. Надо поговорить с ней — обещала Постникову.

Евдокия хотела тут же и спросить Юлию: как она смотрит, если поработает до сентября, но повернулась почему-то к Степану.

— Я говорила с Постниковым насчет машины.

— И что он? — Степан весь так и потянулся к ней.

— Пообещал твердо. Осенью, говорит, в первую очередь.

— Нормально, — повеселел Степан. — К Юлии в город будем ездить.

— Зайди к Постникову. Он досок выпишет на гараж, — сказала Евдокия и поглядела на дочь. — Ты, Юлия, до сентября-то дома будешь или как?

— А что, мама?

— Может, подсобишь на уборке? До занятий…

Юлия опустила голову.

— Нет, мама. Не смогу.

— Почему не сможешь? Неужели будешь сидеть сложа руки?

— Я скоро поеду.

— Куда ты поедешь? Зачем так рано?

— Понимаешь, надо. Поработаю в библиотеке. Я ведь так отстаю от городских девчонок. В смысле теории. Мне надо их догнать и перегнать. Поживу в общежитии, позанимаюсь. В общем, мне надо ехать. Ты только не обижайся, мама.

— Успеешь еще и назанимаешься. И в общежитии наживешься.

— Нет, мама, нет. Мне надо ехать. Надо. Понимаешь? Нельзя не уехать. Если останусь, все пропадет! — Юлия говорила с отчаянием, щеки ее порозовели от волнения, и Евдокия удивилась ее упорству: что с ней? Чего она боится?

— Почему все пропадет? Что ты такое говоришь-то?

Юлия совсем покраснела.

— Ну мама… Раз говорю, значит, знаю, о чем говорю. Я бы поработала с удовольствием, если бы смогла. Но не могу. Мне надо ехать обратно. И чем скорее, тем лучше.

— Ты что-то скрываешь, девка, — встревожилась Евдокия.

— Да ничего особенного. Успокойся. Надо, и все.

— Я же вижу. Скрываешь.

— Ой, да что тут скрывать! Я же сказала: если сейчас не поеду обратно, учеба может сорваться. Саша вот тоже не хочет, чтобы я ехала в город. Давай, говорит, поженимся, а потом езжай.

— Еще чего! — воскликнула Евдокия. — Ты его больше слушай. Он тебе наговорит. Какой скорый выискался.

— Не соглашайся, — предостерег Степан. — И шибко не верь. Нашему брату верить очень-то тоже…

— Вот-вот, — поддакнула Евдокия, — не позволяй ему лишнего. Ты взрослая девушка.

— Мама, я все знаю про взрослую девушку. Но лучше мне поехать. Я чувствую, так будет лучше.

— На себя, что ли, не надеешься? Голова, слава богу, на плечах есть, — сказала Евдокия. — Будь построже с ним.

— Все гораздо сложнее.

— Ну не знаю, — вздохнула Евдокия. — Неужели не можешь себя в руки взять? В городе парней не меньше. Надо соображение иметь, тогда все будет как у людей.

Степан вдруг засомневался.

— Как же быть-то? — неуверенно спросил он жену. — Может, правда ей лучше поехать? Раз ей так сердце подсказывает…

— Глупости, отец! Неужели она такая безвольная? По мне, так пусть бы здесь поработала до занятий, чем по общежитиям скитаться. Все хоть на глазах. А в городе — неизвестно что. Да и все равно их пошлют куда-нибудь на свеклу. Студентов всегда посылают. А у нас бы поработала, справку бы ей дали. Нет, я против, чтобы она сейчас ехала.

Степан виновато посмотрел на дочь:

— А что, Юлия, может, правда, останешься, поработаешь? Мать верно говорит. При доме будешь. Да и мы хоть на тебя поглядим. А то уедешь и когда еще вернешься. У нас роднее тебя никого нету. Плохо нам без тебя…

— Ты хочешь, чтобы я осталась?

— Так лучше будет. Да и мать просит.

Юлия опустила голову, задумалась.

— Я подумаю, — проговорила она неуверенно.

— Подумай, дочка.

— А насчет Сашки много в голову не бери, — с легкостью заговорила Евдокия, радуясь, что дочь уже наполовину согласилась. Понимала, что в этом ее согласии немалая заслуга Степана. Сказала ему про машину, он встал на ее, Евдокиину, сторону. — С Сашкой держи себя строго, и все будет ладно. Вот увидишь. А в город в сентябре поедешь. Другие на свеклу или на капусту, а ты со справкой, останешься заниматься. В библиотеке. И догонишь их всех. — Евдокия говорила, убеждала дочь, что так будет Правильнее. И вдруг замолчала, подумав, что не столько Юлию убеждает, сколько себя. И пожалела, что зашла в тот раз к Постникову поговорить о машине. Черт дернул с этой машиной. Степану-то душу нечем занять. Вот и ищет себе забаву. Приспичило ему…

В этот последний предуборочный день, суматошный и тревожный, Евдокия с раннего утра была на ногах. Чуть свет она отправилась на свое Бабье поле. И хотя она там побывала совсем недавно, с завязанными глазами знала, где и какая уродилась пшеница, и заранее спланировала, как пустить комбайны от Мертвого поля, но не могла не прийти снова. Ей казалось, что именно здесь и именно сейчас она поймет или вспомнит что-то такое, чего до сих пор не учла, и, пока есть время, исправит упущенное. Однако на ум ничего нового не приходило. Все было проверено-перепроверено, обо всем думано-передумано.

Она постояла на пыльной дороге возле тихо позванивающего, поспевающего поля, растерла в ладонях колос, по привычке сосчитала зерна, ссыпала их с ладони в рот и медленно пошла в деревню, перебирая в памяти все, что должна еще сегодня сделать. День обещался быть трудным: надо так много успеть, что, кажется, убери этот день, и как ни готовилась к своей последней жатве загодя, а не хватит именно этого дня.