Григорий Ершов - Холодные зори

Его «напарником» был тихий, незаметный, хилый, чахоточный паренек из конторщиков-счетоводов Зиновий Ваньков, которого никто никогда и не смог заподозрить ни в чем, что хоть сколько-либо напоминало дерзость или просто отступление от порядка. И когда выпустили Бориса из тюрьмы, он даже попытки не сделал к встрече с Зиновием, с которым и впрямь никогда по работе не был связан. Зато вновь стал ходить на танцы, вновь удаляться с Наташей, устраивать ей бурные сцены ревности. Правда, не сумел до конца сыграть свою роль донжуана: по всей форме сделал ей предложение. Она согласилась. Но свадьба была расстроена внезапным арестом Бориса. Ротмистр таки сумел склонить начальство к той мысли, что его ограбление совершено не без участия Бориса Черняева, который явно приревновал его к Наташе, теперешней его невесте. Надежные агенты следили по его указке за поведением «легкомысленной» Наташи. Но Вавилина с арестом Черняева перестала ходить на танцы, увлекаясь работой по изготовлению дома искусственных цветов и даже подторговывала ими на рынке. А ее тетка вдруг начала появляться у матери Бориса Черняева с узелками и корзиночками. Мать стала часто ездить в губернию и носить посылки сыну. Там были и продукты, и вещи: носовые платочки с вышивкой Наташиной работы, связанные ею теплые носки и вязаная телогрейка. И это не ускользнуло от взбешенного, доведенного до белого каления потерей документов, оружия, а главное — штанов ротмистра. Он ведь не получил понижения только потому, что был в дальних, но все-таки родственных связях с самим уездным приставом.

Изучалось, подсчитывалось по минутам время, которое, как было установлено, все-таки находился в отлучке с танцев в тот вечер Борис Черняев. Но пока так и не удалось найти хоть каких-нибудь свидетельских показаний против Бориса. И его вновь выпустили на поруки солидного папаши, владельца бакалейной лавочки в поселке. Борис Черняев входил в местную организацию эсеров, что еще кое-как сносил его отец, хотя сам был скорее склонен к организации, выступавшей за царя и отечество под флагом Михаила-архангела.

Из-за куста, сразу никем и не замеченный, появился наконец невысокого роста, но по-военному подтянутый начальник штаба рабочей дружины, недавний унтер Матушев, без головного убора, но в неизменной серой офицерской шинели со споротыми погонами и ярко начищенными серебряными пуговицами. Лысоватая крупная голова, шишаком вытянутая в надлобной части, прочно покоилась на могучей толстой и короткой шее, красной от тугого подворотника гимнастерки.

Хрипловатым баском приветствовал он начальника боевых дружин Сочалова, будто бы и не замечая иных на этой уединенной лесной полянке.

А полянка уже наполнилась многими командирами пятков, десятков, отрядов боевых порядков дружины.

Большая группа дружинников под началом Степана Кочурина и Антона Болотова, с командирами подразделений Петром Ермовым и Павлом Хромовым, Ефросиньей Курсановой, Василием Масленниковым и многими другими собиралась в ложке близ Волги.

Самым последним пришел заросший густою рыжей бородой и длинными лохматыми, давно не чесанными волосами рабочий-корабел из бригады плотников, огромный, высокий, косая сажень в плечах, детина в лаптях непомерной величины, с фамилией, которая была ему дана словно бы в насмешку — Меньшов.

Занятия дружины нынче были короткие и ставили конкретные задачи, связанные с проведением молодежной массовки на Волге в лодках и митинга у железнодорожного моста.

Наступил рабочий Первомай.

— Ганя, собери какой-нито закуски, зелья сам прихвачу, — весело распорядился Константин Никанорович.

Приказом по заводу Адеркин-старший за усердие и примерное поведение был отмечен начальством целым четвертным билетом и удостоен по сему поводу личного приема у самого генерального. Теперь пришло время и гульнуть с цеховщиной.

Чуток принарядились с Ганей, прихватили корзинку с вином, закусками и посудой — и все сборы. Если бы не выходка Василия, все сегодня складывалось как нельзя лучше. А у того, вишь, в свободный день нашлись вдруг свои дела. Мало ему всыпали, видать, в тюряге, мягко наказали, назначив условно три года.

— Не серчай, батяня, встретимся на Волге! — крикнул стервец, еще с вечера улепетывая из дому.

Ну, дай-то бог, и без него неплохую мирскую компанию удалось собрать Константину Никаноровичу. И вот, уже поддав слегка из зеленых бутылок с сургучными нашлепками царской монопольки, сидят они, расстегнув пиджаки и жилеты, распустив ремни на портах, освободив шеи от косых воротов.

Слегка захмелел и мастеровой из модельной Федор Иванович Петухов, которого нонче дружки-собутыльники прямо в глаза кличут попросту Грач.

— Наливай, ребята, настала моя пора: весна ить, а грач, бают, птица-то весенняя, — отшучивается тот.

— Знаем, что ты есть за птица, — с издевочкой пищит его дружок по водочке и цеховой начальник Маруся, что слывет в дирекции среди самых благонадежных и усердных.

Агафья в разговор не ввязывается, любуясь исподволь и раздольным половодьем, и ясным, очень чистым — без гари и дыма — небом: завод не работает, и даже котельные потушены, остывают для ночного восстановительного ремонта.

Мимо прошел Григорий Борисов под руку с сестренкой, хозяйкой знаменитой школы кройки и шитья. Они приостановились возле честной компании.

— День добрый, господа! Приятного аппетита! — значительно произнес Григорий Иванович, сняв шляпу и раскланиваясь.

И вдруг выхватил платок и, повернув голову в сторону, плотно зажал им рот, борясь с неожиданным приступом чахоточного кашля, который, как всем показалось, выворачивал всю инженерскую душу наизнанку. Маринка заставила брата опуститься на траву. Она увидела на его платке густые кровавые пятна. К Борисовым подбежала Агафья Пантелеевна. Вдвое сложив свой шерстяной полушалок, она разостлала его на траве. Сверху вместо изголовья пристроила пустую плетеную кошелку. Вместе с Маринкой они на платок уложили Григория. Кашель понемногу стал утихать. Вскоре с лафитником, до краев наполненным водкой, подошел Константин Адеркин. В другой руке он держал кусок ржаного с салом и соленый огурец.

— Ты, Иваныч, крепись, дорогой! За второе спасение мово Василия век тебе и сестренке твоей обязан. Не погребуй, испей лекарства мужицкого да хлеба с сальцем прикуси, хрустни огурчиком. Верь, сразу полегчает.

Трудно еще было Григорию. И все-таки слабая улыбка осветила его лицо, а руки неуверенно потянулись навстречу адеркинскому лафитнику. Бывает же такое! Думая из вежливости лишь пригубить, он влил сразу все, глотнув так, что аж горло опалило, И спазм исчез, как будто его и не бывало.