Иван Коробейников - Голубая Елань

Корытов не ответил: поставив ногу на чурбан, молча сосал папиросу.

Пришел Антипа.

— Это што? По выбору, кои покраше? — закричал он еще в воротах. — Мне за других бегать не резон! Очередь надо знать.

Цапуля начальственно бросил:

— Знаю. Без разговоров. Нарядить вот человеку надо.

— А я сказал — не моя очередь! — свирепея, подступил Антипа. — Василия очередь. Пусть он бегает.

— Вот, товарищ, — как бы призывая Корытова в свидетели, обратился к нему Цапуля. — Поговори с ним! Я в Астрие был. Народ куда лучше, чем у нас.

Корытова мучило нетерпение.

— Вот что, — сказал он, обращаясь к Антипе, — ты сегодня наряди, а там разберетесь. Мне срочно нужно.

Собрание открылось под вечер. Выступив к столу, Корытов подробно обрисовал значение нового канифольного промысла в их крестьянском быту. Кроме того, он обещал долгожданную землю.

— Выдоим из сосны сок, из него — канифоль… а лес в пилку! Раскорчевал землю и паши! Не успеете оглянуться — электричество в домах загорит. Да что в домах — во хлевах электричество зажжем, — увлекаясь, говорил он.

Мужики слушали молча, ухмылялись в бороды: «Пусть сказки рассказывает. Занятно».

— А сейчас я обращаюсь к вам за помощью. Надо корпус завода ставить, лес подвозить, пилить. Кирпич, железо из Таловки доставлять… — закончил свое выступление Корытов.

— Здрасте! — крикнул Фадя Уйтик, — мужику посулим, а с мужика — поедим! Ха!..

— Это что ж, значит, гужналог опять? — спросил Спиря Малушко, прозванный так в отличие от брата Спиридона старшего.

Мужики загалдели. Гонцов стоял в стороне. По лицу его ручейками струился пот.

Когда голоса затихли, Гонцов выступил вперед, стал у стола, положив на стол шапку. Корытов увидел его плешь, окаймленную редкими промасленными волосами.

— Ха! Вот все так, — начал Гонцов. — Революция пришла — кричали: все ваше, все обчеству, а напослед оказалось не так! Лес не тронь — государственный. Всякая канихоль. А на что она нам? Електричество во хлевах! Ха! Давно слышали, а в лавку пойди — керосину не купить.

— Факт, — вставил Фадя.

Гонцов продолжал:

— В городах, слыхать, строят, а мужик сиди, как затычка. Где течь, там и велят лечь. Ха! Мужик вроде обутка, на всякую ногу впору. Сколь ждали?

— Подождешь, не лопнешь, — весело крикнул кто-то.

— Что ж! И будем. Нам по привычке. Мужик не еж, везде гож.

Корытова вдруг развеселила уснащенная поговорками речь Гонцова. Он с живостью сказал:

— Занятно, фамилия твоя как? А?

Гонцов дрогнул.

— Нечего тебе мою хвамиль знать. Мы мужики, у нас у всех клички однаки.

Он отступил от стола и потрогал бородку.

— А промежду прочим нас не застращать. Гонцов я! Василий Гонцов. Пиши…

Антипа, багровея, сказал:

— А ты хошь, чтоб за тебя робили? Навык?

Он шагнул вперед, не зная, что делать, помолчал, а затем звонко крикнул:

— Антипа Хромых. Пиши с лошадью.

— Фролов Семен… Пиши!

— Меня тоже, — понеслось со всех сторон.

— А какая цена? — вкрадчиво спросил Афоня Чирочек, мигая слезливыми глазами.

— Два десять коно-день, — ответил Корытов. — Рубиться — три.

— Сходная цена.

— С этого бы и разговор. Пиши нас! — гаркнули братья Важенины.

— Цена-то сходная, — глядя пустыми глазами на Важениных, сказал Гонцов, — только сев скоро… — и пошел к выходу.

Корытов ликовал.

…Через неделю рядом с обомшелыми черными келейками, сияя белизной, поднимался корпус завода. Лихими наездниками — борода по ветру — сидели на бревнах плотники, постукивали топорами. Точно синицы, во все стороны летели щепы. Парни и девушки соскабливали с обнаженных сосновых стволов восковую накипь живицы. По вечерам пылали костры, задорной песней заливалась гармоника. Парни тискали девчат, пуляли шишками, горланили песни. В темноте разносились веселые крики.

Заглянул как-то сюда и Василий Гонцов.

Будто белые юбочки надеты на сосны!

— Испортят лес. Ох, испортят! Сухостою не оберешься…

Услышал Корытов, подошел поближе.

— А мы его в рубку, белячок…

Гонцов встрепенулся:

— Какой я белячок? Я с белячками ребят не крестил.

— Не сердись, — примиряюще улыбнулся Корытов.

Василий Аристархович тоже решил быть поласковее: вон какую махину подняли!

— Дух у вас здоровый, это ты верно, — сказал он, потянув носом. — А я чё? Може, и дело удумали… Мы-то темные, нам за лесом не видно. Я домишко строил себе, так на него и то все глаза пролупили. А вы — вот как. Государство — сила. Казна, она может…

— Что же, из казенного леса домик-то срубил? — перекидывая с руки на руку скобель [10] Скобель — скобообразный нож. , спросил Корытов.

— Не-ет… По ордеру я, по ордеру, — зачастил Василий, — по разрешению уземотдела.

— По ордеру? Хорошо… Видать, ты мужик с головой.

Корытов подмигнул и захохотал:

— Так махину, говоришь, подняли… То-то…

Гонцов тоже, улыбаясь, отвернулся и про себя подумал: «Скалься. Мой Костя по науке коий год учится. Може, не хуже тебя…».

К осени завод начал работать. Росли, ширились бараки, склады для живицы. Бухали молоты в кузнице. В бондарке, как в порту, высились горы ящиков и бочек…

Назначенный инструктором-техруком подсочного промысла, Костя Гонцов приехал в леспром в самый разгар сенокоса. В воскресный день он появился на улицах Застойного.

Из тонкого и гибкого, как чернотал, паренька он превратился в высокого, с широкой грудью мужчину. Синевой блестели гладкие, чисто выбритые щеки. Жесткий чуб свисал, прикрывая правую бровь. В чесучовой толстовке и широчайших, как юбка, брюках-клеш он был неотразим. Глаза его по-хозяйски задерживались на лицах молодых баб и девчат и щурились не то от удовольствия, не то от фиолетового дымка папироски.

— Картинка! — определила раскрутка Шимка и сейчас же начала «завлекать».

— Мирской бык, — сказал Антипа, и вскоре по всему селу гуляла эта кличка, хотя никто не знал, откуда она пошла. Попробуй уйди от метко пущенного русского слова…

Анисьина Вера оделась в свое лучшее голубое с белыми прошвами платье, но Костя прошел мимо, не остановился.

При встрече с мужиками он притрагивался двумя пальцами к широкому козырьку кепки.

— Мое почтение! — ронял он и шел дальше, легко ступая ногами, обутыми в розовые сандалии.

Он отказался от приглашения парней, его сверстников, «омыть ваканцию» и в первый же понедельник на отцовском Беркуте уехал в леспром на Еланский участок.

…Бор высокой и плотной стеной обступал Кочердыш. Только на севере лежала широкая светлая полоса. Здесь, заросшая осокой, мясистой рогозой и стрелолистом, уходила зеленая, как ковер, падь. По ней текли лесные талые воды, питая озеро. Кое-где падь пересыхала, и измельчавший по ее обочинам сосняк смыкала буйная заросль ивняка, боярышника и смородины. Местами бор раздвигался, и падь блестела зеркалом, отражая в себе мшистые столетние сосны, коряжистое кремье и березовые сухарки. Встречались здесь и зыбуны, манящие луговым цветением золотого лютика и кукушкиных слезок. По сторонам на седых мшистых гривах рос душистый багульник да огненной россыпью блестела брусника.