Иван Коробейников - Голубая Елань

Фадя Уйтик, косолапый мужичонка в заячьей шапке, степенно похаживал около коней.

— Ну, бабоньки, складчи́на-молодчи́на! Берегись — пятки подрежу.

— Как бы тебе не подрезали, — задорно отвечала скуластенькая отчаянная Вера.

Фадя блаженно жмурился.

— Ух! Ты! От такой и умереть не страшно. — Но о чем бы ни говорил Фадя, его волновало сладкое предчувствие выпивки.

Он подмигивал, прищелкивал языком, причмокивал, делал заскорузлым пальцем под всклоченной бороденкой многозначительный жест.

— Помочь!

— Тебе одно — зенки залить, — добродушно ворчала Фитинья, ей самой до смерти хотелось выпить.

— Ну, все в сборе? — вышел на крыльцо хозяин. — Ха! Вот и колхоз. Все за одного — один за всех.

Он оглянулся кругом:

— А Мишка Фролов где?

— Нету его, — угодливо сообщил Фадя.

— Вижу, нет! Почему?

— Прохлаждается, — попытался пошутить Фадя.

Гонцов зло оборвал:

— Не болтайся под ногами!.. Не было хлеба, так Улита Христом богом молила… А теперь сыном распорядиться не может? Комсомолец! Волю взял!

— Верно! — не утерпел Фадя, — я и то своей говорю: «Фроська, ты отца и мать чти! Так она у меня как миленькая…»

Фадя, встретив взгляд дочери, поперхнулся. Фросино лицо пылало. Грудь часто и неровно поднималась. Не проронив ни звука, Фрося сорвалась с места, выхватила с телеги свой кузовок и бегом бросилась в ворота.

Все молчали.

— Ха! Отцовская воля, — наконец, сказал Гонцов.

Его оловянные глазки встретились с обезумевшими глазами Фади. Фадя опрометью бросился за дочерью.

— Куда? — властно крикнул Гонцов. — Открывай ворота да садись на первую, проводничать будешь. Рассаживайтесь. Все поедем. У меня пешком никто не ходит!

Все стали усаживаться на телеги. «На работу увезешь, а вот с работы шагай! На телеги-то травы навьючишь, — с горечью думал каждый. — Взбеленился, собака. Да, кабы у нас не забрано, пошли бы мы к тебе, живоглот проклятый!».

Когда лошади тронулись, Гонцов сказал:

— Вольному воля, спасенному рай! У меня — помочь. Кто хочет — пожалуйста, кто не хочет — неволить не буду.

Фадя, срывая злобу, со всего плеча огрел кнутом пристяжную.

Гонцов покосился.

— Ты коня не тронь.

Но слова его потонули в грохоте. Кони в галоп вынесли к церкви. За мостом под самым лесом скакали братья Важенины: Влас, Мирон и два Спиридона. Нахлестывая пару, подпрыгивая на телеге, за ними летел Афоня Чирочек.

«Придет беда — открывай ворота, — с тоской думал Степан, видя выезд Гонцова, — а Волкушку везет».

Весь день Гнедко простоял в тени навеса, прикрыв глаза. Казалось, он дремал. Изредка, поводя ушами, он словно прислушивался к чему-то и время от времени тяжело вздыхал. Овса не ел. Нетронутой стояла и вода.

Вечером он упал и начал биться. Степан пытался дуть ему в ноздри, но это не помогло. Гнедко сдох. Долго сидел Степан под навесом на березовом чурбане, ничего не чувствуя и ничего не слыша.

Пришла Стянька, осторожно позвала:

— Тятенька, ужинать.

Он промолчал. Стянька не уходила. Прошло несколько минут. В ночной тишине отчетливо слышался забористый пляс в доме Гонцова. Это гуляли помочане [8] Помочане — участники помочи. Помочь — складчина. . На все лады пиликала Петькина гармонь.

Девичьи голоса выводили:

«А все-таки мне хорошо, — подумала Стянька, — несмотря ни на что, хорошо. Костя едет… Я его люблю… — все хорошо».

Стянька смело притронулась к жесткому плечу отца и снова позвала:

— Тятенька, самовар простынет. Пойдем.

…Так и не закончив пахоту, Степан выехал на покос.

Участок был в бору на высоком месте по увалу, и трава — низенькая и редкая — плохо бралась на косу. «С зубочками» — говорят про такую траву.

Степан косил с ожесточением. Он не ругался, но его молчание было тяжелее брани. Немая, скорбно поджав губы, ходила за ним Пелагея. Стянька шла последней. Отец, пройдя рядок, заходил снова, догнав дочь, обходил ее и, когда все выходили с прокоса, он снова становился первым. Казалось, конца и края не будет этим заходам. К вечеру у Стяньки одеревенели руки.

Ночевали на покосе. Глядя в звездное небо, Стянька думала: «Уйду, уйду!». В ней поднималось, росло неприязненное чувство к отцу:

«Не старый режим, что он со мной сделает? Уйду, и все».

Дня через два спустились с увала, трава пошла мягче. Утром, мокрая от росы, она покорно ложилась на косу и топорщилась высоким валком.

Отмяк и Степан.

— Такой травки скоро накосим. А ну, ну, нажимай! — в первый раз заговорил он, догоняя дочь.

В характере Степана было драгоценное качество: он весь отдавался работе. Что бы он ни делал, он всегда увлекался. Особенно когда работа спорилась. Тогда в его руках и топор, и коса, и кузнечный молот — все становилось игрушкой. Вот и сейчас, когда отец прошел вперед, Стянька остановилась, как зачарованная.

Согнув левую руку в локте, отец правую отводил в сторону, приподнимая длинную сверкающую косу. Неуловимое движение, упругий поворот на левой пятке, и коса, как щука в заводь, блеснув оперением, ныряет в траву с каким-то ровным поющим звоном, выносит охапку травы и кладет ее ровным рядком.

Стянька решила возобновить разговор о леспроме:

— Кончим косить — пойду в леспром, тятенька.

После некоторого раздумья отец ответил неожиданной шуткой:

— На тот год об эту пору, после дождичка в четверг!

И впервые за эти дни улыбнулся.

…В субботу, сметав первые тридцать копен, решили пораньше выехать домой, чтоб успеть помыться в бане. Пока Стянька с матерью топили баню, Степан пошел в магазин за точильными лопатками. Вскоре он вернулся.

— Мать! Где разные бумаги у нас?

— В банке, — отозвалась Пелагея.

— Стянька, найди живо! — Степан сел на лавку, но тут же поднялся и, в нетерпении пощипывая бородку, прошел за Стянькой в горницу.

— Чего это тебе бумаги понадобились? — с тревогой спросила Пелагея и поспешила за мужем.

— Налог, поди, опять просят? Квитанции-то там, аленькой тесемкой завязаны. Да чего ты там шаришь? — видя, как Стянька роется в комоде, закричала она. — Нет ее там. В печку я ее коевадни [9] Коева́дни — которого-то дня. поставила.

Степан сам полез в низенькую печку-лежанку.

— За Гнедка страховку дать должны, — разыскав в жестяной банке из-под чая страховой лист, торжественно сказал он.

— Кто тебе сказал?

— Добрые люди надоумили. Учителя Митрия Никитича сейчас в лавке видел.

— Слава тебе, господи! А я-то уж думала… Как же теперь?

— В Таловку ехать надо.

— Может, к Цапуле сперва сходить? — робко предложила Пел а гея.

— Не его ума дело. В рик поеду.