Иван Коробейников - Голубая Елань

На одной из лесных еланей, прозванной Голубой, лежал Еланский участок леспрома.

Опустив поводья, дав волю притомленному Беркуту, еле заметной тропкой пробирался к участку Костя Гонцов.

Выйдя на небольшую полянку, Беркут заволновался. Поднял морду, раздувая влажные ноздри, жадно потянул воздух.

— Пить хочешь? — спросил Костя и огляделся. — Вон там, — натянул он повод, выгибая блестящую шею Беркута.

Конь, блеснув умным глазом, повернулся. Под копытами захлюпало. Костя опустил повод. Беркут выбил ногой меж мшистыми кочками ямку и сквозь зубы потянул воду, надувая бока.

— Ну, хватит, — Костя толкнул ногами в упругие бока. Беркут подпрыгнул и вынес на взлобок. Мягко забил копытами по хвойной подстилке.

В сосновой развилине трудился дятел. В красном колпачке, нарядный, с косичкой, как суворовский барабанщик, он без устали долбил рыжую шишку. Пустые, они толстым слоем устилали землю.

Такой же пустой, как эти сосновые шишки, показалась Косте его жизнь.

…Ему было четырнадцать лет, когда на масленице скоропостижно умерла мать. Злые языки говорили по-разному. Назойливо полз слушок, пущенный Важенятами.

Привез будто бы Василий Гонцов из Таловки гостей, а Федосье прихворнулось. Лежала она на печи и не встретила их.

— Ха! Ты не рада мужниной родне? — взревел Гонцов и, невзвидя света, рванул жену с печи за косы.

Глухо ударилось тело о пол. А когда вмиг протрезвевшие гости подняли хозяйку и перенесли в горницу, на крашеном желтом полу осталось рыжее пятно.

Говорили и так: объелась Федосья блинов.

Василий Гонцов, обнося на поминальном роскошном обеде всех вином, сокрушенно вздыхал.

— Вот как сушит человека работа. Ох-хо-хо! Минутки она у меня не просидела. Царство небесное…

Сын — угловатый, щуплый парнишка, забытый всеми, — исподлобья глядел на отца и молчал.

— Эх, ты-ы! Сирота, — увидев сына, начал было Василий, но Костя взглянул на отца так отчужденно, что тот умолк.

«Волчонок! Ха! Того гляди укусит. В гонцовскую породу», — думал он, не зная, радоваться ему или огорчаться.

Тогда-то и легла невидимая черта между ними.

Отец не женился.

Сначала в доме «управлялась» Улита Фролова, а после появилась работница Катерина.

Она была молода и красива. Все спорилось в ее руках, и Косте было приятно ее присутствие в доме.

Однажды отец уехал, и его не было дома дня три. Костя обшарил все куриные гнезда, сварил яйца в бане, которая стояла далеко от дома, на гумне, и, собрав сверстников, устроил гулянку.

Пачкая губы яичным желтком, Петька Барсук сказал:

— Гулянки с вином бывают.

У Кости блеснули глаза:

— С вином?!

— Я пробовал, — мечтательно сказал один из «гуляк», — сладко-о-о-е-е.

— Вино будет, — вдруг решительно заявил Костя, пошевеливая крыльями хрящеватого носа.

— Где возьмешь?

— У отца.

— Так он тебе и даст.

— Украду…

— Слабо́, — подзадорил Петька.

— А вот и не слабо́!

Через несколько минут Костя принес бутылку вина. Оно было противное, теплое, но пили все. Потом плясали, горланили песни и под конец подрались. Костю рвало.

Катерина едва притащила его домой.

— Што ты наделал? Отцу скажу. Разве можно?

— Нам, Гонцовым, все можно, — куражился Костя, повторяя когда-то сказанные отцом слова. — Гонцовы мы. Ха!

Наутро Катерина о вчерашнем молчала, и Костя решил, что она не посмеет рассказать отцу.

«Ей же хуже будет. Не доглядела хозяйское добро».

Но Катерина рассказала отцу все.

Василий выслушал работницу молча, только глаза его налились кровью да вздулась бычья шея.

— Бывает, — глухо сказал он. — Бывает. Ха! — и, грузно шагая, вышел из избы.

Костя удивился, обрадовался… но почувствовал себя еще более заброшенным и одиноким. Осенью он объявил отцу:

— Учиться поеду.

— Куда?

— В Таловку в ШКМ.

— Что оно такое?

— Школа крестьянской молодежи.

— Ха! Чему же ты там научишься?

Костя молчал.

«Выучусь. Покажу вам. Всем покажу, какой я. Я, может, умнее вас буду».

Гонцов сыну не препятствовал. «А что, — рассуждал он, — жизнь такая пошла. Теперь грамотному человеку и власть в руки. Кто его знает?..».

Он отвез сына в Таловку.

Самолюбивый и настойчивый, Костя учился хорошо. Кто-то посоветовал ему поступить в техникум, и Костя уехал в город. В школе его приняли в комсомол, но… в райкоме заинтересовались его социальным происхождением. Пришлось ехать домой доставать «нужные документы». Тогда-то и произошла его встреча со Стянькой в Малиновом овраге.

Все документы Цапуля «выправил честь по форме» — как он сам выразился — «комар носа не подточит».

Костя ликовал. Все само шло в его удачливые руки. Пьянила Веркина безрассудная привязанность, и как-то необычайно трогала безыскусная Стянькина любовь.

Вернувшись в город, он написал ей письмо. Стянька ответила. Так завязалась уже известная нам переписка. В кругу товарищей он делал вид, что ни в грош не ставит ее девическое чувство. Смеялся над письмами и не хотел замечать, что ждет их с нетерпением.

В городском саду его познакомили со взбалмошной ученицей педтехникума Сосниной Тоней. Когда однажды Костя спросил ее, почему она не вступила в комсомол, Тоня ответила:

— Люблю танцы. Вот почему, добродетельный комсомолец!

Они встречались целую зиму. У Сосниной в городе были видные знакомые. Она бывала в доме врача Леватова. Косте это льстило. И, хотя он не находил в себе того волнения, которое охватывало его при чтении Стянькиных писем, он все настойчивее крутился около Сосниной.

Костя перестал писать Стяньке. Его увлекала мысль: «Женюсь на городской. Будет видная родня. Вот Гонцовы куда поднимутся».

Костя торопил события, а Тоня все чего-то ждала.

Так подошла весна.

В городе запахло черемухой. Беседки в саду Леватовых были будто известкой обрызганы.

Здесь, разгоряченная поцелуями и рюмкой портвейна, Тоня, повинуясь внезапному побуждению, неожиданно обняла Костю за тугую шею…

Костя очень удивился, поняв, что все разговоры вокруг Сосниной — пустая болтовня. Утомленный, он сладко потянулся и, сбивая веточкой прильнувшие к брюкам лепестки черемухи, произнес:

— Ну вот. Теперь ты от меня никуда не уйдешь!

Девушка отсутствующими глазами посмотрела в самодовольное его лицо, хотела что-то сказать, да так и, не сказав ни слова, ушла из сада.

Она упорно стала избегать встреч. А вскоре и совсем исчезла из города.

Самолюбие Кости было уязвлено донельзя…

Здесь, в лесу, острее, чем когда-либо, переживал Костя свою обиду.

«Ну, нет, — думал он, — я тебя еще найду! Я еще свое возьму! Не затем я учился, чтобы от своего отказаться. Я жить хочу. Вот как этот лес. Как вот эта береза. Смяла под себя другие — они хилые, согнулись в дугу, а она вон куда махнула и шапки не ломает, я…»