Иван Данилов - Зимний дождь

Яснее всего видится Марье одно воскресенье. Утром того дня было чисто, светло, но к полудню начал побрызгивать слепой дождик, и через полчаса небо заволоклось, обложилось тучами, хрипло зарокотало, и разразился непроглядный косой дождь. Все на лугу стало казаться косым, согнутым в одну сторону: и растрепанные деревья, и люди, с визгом и хохотом бегущие к своим шалашам, и даже копешки наметанного сена.

Марья сидела в крайнем от дороги шалаше, наматывая на ладонь распущенные черные косы, выжимая из них воду, изредка поглядывала, как светлые струи хлещут по потускневшему лугу. Вдруг сквозь этот ливень она разглядела, как кто-то, свернув с грейдера, сломя голову бежал к лесу, туда, где в ряд выстроились под дубами шалаши. Отодвинувшись в глубь своего укрытия, Марья с любопытством наблюдала за бегущим. Белобрысый, в клетчатой, прилипшей к телу рубахе, штанах, засученных выше колен, парень с ходу нырнул к ней в шалаш и, встретив ее восторженный взгляд, рассмеялся:

— Вот это выкупал он меня! — и добавил, протянув мокрую ладонь: — Ну, давай знакомиться. Меня Федором зовут.

Марья согласно кивнула головой и отодвинулась в угол шалаша. Парень искоса взглянул на нее и опять рассмеялся:

— Тебя что, громом оглушило? Или ты отроду немая? Как зовут-то тебя?

— Марья, — торопливо сглотнув подступивший к горлу ком, ответила она.

— Значит, косите… — кивнул Федор на мутнеющие за дождем копны. — Так вот, Марья, я буду у вас механиком. Чтобы не руками косить, а машинами. Одним словом, послан твои ручки-ножки беречь, — закончил он и, как маленькую, щелкнул по носу.

В то лето на земле творилось что-то необъяснимое: необычно синими стали ночи, как никогда раньше таинственно светили в небе яркие звезды, на вечерних зорях в терновниках соловьи высвистывали такие томительные переливы, словно все они разом посходили с ума. А какие в тот год были шумные, звонкие игрища, как голосисто пели на них гармошки! Теперь Марья приходила на поляну не только в субботние вечера, но и среди недели, в будни. Она не была первой плясуньей, не славилась особенно и голосом, но когда появлялась здесь, парни на минуту замолкали и как бы невзначай приглаживали чубы, одергивали на себе пиджаки. Едва ли не каждый из них напрашивался к ней в провожатые, только Марья возвращалась домой одна. Не потому, что много мнила о себе или была слишком гордой, просто ни к кому из парней не лежала у нее душа. Лишь иногда позволяла пройтись с ней до калитки Тихону, здоровенному парню, колхозному ковалю. С ним было спокойно, он не лез обниматься, не говорил про свои чувства, просто шагал рядом весь напружиненный, неловкий. Он не просил постоять с ним еще у ворот, только растерянно моргал да дергал кадыком, скрывая вздохи. Марье было чудно видеть, как здоровый парень теряется и краснеет перед ней. Вернувшись домой, она проходила в горницу и подолгу стояла перед зеркалом, перебросив через плечо тугую косу, разглядывала свое чуть удлиненное лицо, и сочные губы ее счастливо улыбались.

Однажды, придя на игрища, она увидела там механика. Он тоже заметил Марью и, перехватив ее взгляд, шагнул к ней. Испугалась ли она, или еще что, но сердце вдруг екнуло и гулко заколотилось. Марья тряхнула косой и, словно не видя механика, быстро подошла к Тихону.

— Тиша, пойдем прогуляемся.

Они пошли вдоль улицы, Тихон чаще обычного спотыкался, и, когда поравнялись с его двором, он вдруг перегнулся через плетень, сломал с яблони ветку, унизанную спеющим анисом, и подал Марье. И хотя скоро они вернулись назад на поляну, и домой она ушла в тот вечер одна, с того вечера Тихона словно подменили. Исчезла с его лица угрюмость, и когда он, встречаясь с Марьей, глядел на нее, тихая улыбка светилась на его скуластом лице. Но по-прежнему он был молчалив, и также робел, если случалось им оставаться вдвоем. Правда, так редко было, потому что Федор постоянно оказывался рядом: то подойдет расспросит о сенокосе, то расскажет что-нибудь из городской жизни и всякий раз, как бы ненароком, отметит, какие у нее красивые косы, или скажет, что глаза у Марьи необыкновенные.

Первое время Марья дичилась приезжего человека, избегала его ухаживаний. Мать, прослыхав, что за дочкой ухлестывает механик, говорила: «В своем хуторе за дурака выйдешь, а из соседнего — за нагольного». Дочь соглашалась с материнскими доводами, но отчего-то Федор все снился и снился ей. Сперва Марья позволяла механику провожать ее только до ворот, позже стали уходить до последнего двора, за которым начиналась степь. А одной летней ночью Марья и Федор вышли за хутор, и незрячая тропка все вела и вела их дальше, от жидких огоньков в окнах хат, от людского говора на каршах. Степь манила своей нескончаемостью, своей широкой вольностью. Она не заметила, как остался позади хутор, как вошли они в высокие зреющие хлеба. Теплый ветер зашелестел колосьями, нанес удушающий запах ржаной пыльцы, и от этого густого, заполнившего всю степь запаха затуманило голову Марьи.

В хутор их позвали вторые петухи. Они возвращались немыми улицами тихие, молчаливые. Когда дошли до Марьиной калитки, она уткнулась лицом в плетень и заплакала. Федор оборвал ее грубовато:

— Нечего мокроту разводить. Завтра сватов зашлю. Ну слышишь, что ль, перестань!

Свадьбу играли на ильин день. Хоть и не свадебное было время, да что оставалось делать. Мать поняла, что перечить тут бесполезно, а может, уж и поздно. Гульба была не дюже шумной, гостей пригласили немного, только своих родных. Для шума-то большой достаток нужен, а откуда он у матери Марьи, вдовы? Да и жених гол как сокол, даже свадебный подарок не смог купить. Когда гости начали класть на блюдо, сунул он Марье украдкой из кулака десятирублевую облигацию. Может, еще и оттого не было веселья, что мать Федора сидела молчаливая, угрюмая, будто подневольно она здесь, по великой нужде. Прослыхала она, что сваха не слишком рада зятю. Знал это и жених, но особенно не убивался: жить-то ему с Марьей, а не с матерью ее. Как бы ни было, отпраздновали, и пришлось жить в доме Марьи. Зажили дружно, оба работали: Федор машины налаживал, Марью правление колхоза на молочную ферму определило. Худо-бедно, кусок хлеба в доме всегда был. Главное, ничто лад в семье не нарушало. Правда, как-то ночью принес Федор на горбу полмешка озадков. Утром сказал матери:

— Я вчера отходов зерновых достал, в кладовку поставил, а то с травки одной куры не особо занесутся.

Аграфена Кузьминична испуганно посмотрела на зятя и сказала, вытирая концом платка сразу пересохшие губы:

— Не надо бы, Федюша…

— Все тянут, а я что? — огрызнулся он. — Да и мусор ведь там. Не зерно.

— Все — пусть, а тебе не надо, — настойчиво попросила Марья.