Иван Данилов - Зимний дождь

А в общем-то, ничего не было в этом доме такого, что могло обидеть Федора, ни ссор, ни упреков. Но все равно он то и дело заговаривал про собственный угол, облюбовал у самых левад место, привез туда досок, поставил стропила. Годовщину свадьбы они отмечали уже в своей саманной хатенке, крытой чаканом…

Теплая была хата, не то что эта, где теперь Марья доживает в одиночестве свой бабий век. Вот и щелей нет, и рамы в окнах двойные, а зябко ей в этих стенах. Особенно, если идут дожди. В непроглядные осенние ночи задумается иногда Марья, и многое перед глазами ее проплывает. Зимой реже, но все равно нет-нет да и всколыхнутся и пойдут перед глазами годы, как водяные круги. Ох-хо-хо, старость проклятая настает, сомкнула глаза на полчаса и выспалась. Еще этот дождь непутевый! Лезут в голову всякие мысли, бередят душу. Старая хата вспомнилась: теплая хата была. С упокойницей матерью из самана лепили. С Федором чакан на озере жали. Нынешнюю-то колхозные плотники поставили, ей лишь помазать да побелить пришлось. Хорошая хата была. Там Егорка родился. И Миша тоже. Чего это так долго они не пишут о себе? Миша-то далеко, а Горка, может, еще на праздник на день какой нагрянет. Должен бы, давно не приезжал. Не догадалась с вечера блинов затеять, любит он их. Лицом Горка весь в Федора, вылитый отец. Перепугался-то как он, когда горела старая хата. Думала, заикаться станет… Страшная хата. Одна зола от нее осталась. А теперь уж и золы нет на том месте, разнесли ветры.

Не уснуть больше нынче Марье. Не зажигая лампы, она ощупью отыскала на грядушке стула юбку, вязаную кофточку, нашарила под кроватью высокие резиновые сапоги, не торопясь, оделась и вышла на крыльцо. Сырой пронзительный ветер ударил в распахнутые двери чулана, крупные капли воды обожгли лицо. Марья постояла, чутко вслушиваясь в предрассветную тишину. Ни звука. Осторожно, бочком, чтобы не поскользнуться на мокрой гололеди, спустилась с крыльца и направилась к воротам. Выглянула на улицу, на нахохлившиеся дома: ни в одном окне не светился огонь, ни из одной печной трубы не шел дым. Значит, еще совсем рано. Но ложиться в постель, да еще в остывшую, ей не захотелось, и, шурша снежной жижей, Марья пошла в катух за нарубленными еще с осени дровами. В хате, гокнув поленьями об пол, стряхнула с фуфайки налипшие опилки, зажгла лампу, поставила ее на припечек и принялась растапливать печь. Дрова занялись быстро, сухо затрещали, и Марья опять подумала о том, что, может, и вправду Егор появится в новогодние праздники; первая примета: если долго не подает о себе вестей, значит, собирается приехать сам. Она сходила с лампой в чулан, всыпала в обливной чугун три совка муки и, возвратись в хату, начала затевать блины. Скалка в руке Марьи закружила в тягучем месиве, застучала о края чугуна. Огонь, набрав силу, гудел, и Марья заторопилась, заволновалась, словно в самом деле вот-вот, с минуты на минуту, сынок ее переступит порог. Дымящиеся румяные блины один на другой стали ложиться в большую с отбитым краем тарелку. Марья наливала в сковороду до тех пор, пока половник не скребанул по оголившемуся дну чугунка. Она накрыла тарелку с блинами перевернутой вверх дном чашкой, поставила их на загнетку и, присев на табуретку, стала глядеть, как остепеняется, утихает недавно гудевшее пламя и жаркие угли, темнея, рассыпаются золой.

…Серая, еще не успевшая остыть до конца зола улита водой, перемешана с битым оконным стеклом, обгорелыми досками, осколками горшков, истлевшими кусками материи — все, что осталось от старой хаты Марьи. В полночь, когда дети и мать уснули, Марья крадучись выскользнула из дверей и побежала на пепелище. Встав на колени, она горсть за горстью ощупывала, процеживала сквозь пальцы мокрую липкую золу. Битое стекло, доски, черепки горшков… Если под руку попадало длинное полено или кусок несгоревшей тряпки, Марья вздрагивала, но тут же, разглядев что это, откидывала в сторону и опять горсть за горстью просеивала меж пальцев золу. И так почти до самого рассвета.

Несколько ночей после пожара Марья почти не спала, лежала с открытыми глазами, прислушивалась, не раздастся ли осторожный стук в окно, а то выходила к воротам и стояла часами, не зная, остался ли жив тот, кого ждала. Аграфена Кузьминична заметила эти ночные отлучки дочери, и однажды, услышав, как та вернулась со двора, пристыдила ее:

— Кого ты, Марья, все караулишь? И так уж до какого срама дошла — привезла с окопов найдака. Муж законный голову под пули подставляет, а она…

Марья укрылась с головой, захватила ртом угол подушки, чтоб не вырвались рыдания, и думала, и не знала, легче ли станет матери, если рассказать ей правду. Какая измена более постыдна?

…Стук в окно кольнул в сердце Марьи, она вздрогнула, но тут же опомнилась, пришла в себя.

— Идешь на ферму-то? — услышала она под окном голос Ильиничны, соседки.

Марья засуетилась, набросила на плечи фуфайку и вышла во двор.

— С Новым годом тебя! — поздравила Марью соседка. — Зря ты не пошла вчера к Кузьмичевым гулять. Почти все наши бабы были.

— Да уж нашли гулену, — усмехнулась Марья, застегивая на фуфайке пуговицы. — Через месяц пятьдесят стукнет. Вот нынче проснулась ни свет ни заря…

— А я видала, — отозвалась та, — рано огонь у тебя зажегся…

На ферме все шло как обычно, как ежедневно последние пятнадцать лет жизни Марьи: она носила в ведрах для свиней теплое пойло, чистила их клетки. Но чувство ожидания, разбуженное в полночь шумом дождя, не проходило, а наоборот, все усиливалось и непонятно волновало душу. И когда в полдень Марья увидела мальчишку, сына своей соседки, бегущего по грязному снегу, сердце забилось еще сильнее: «Должно, за мной…»

— Бабка Марья, — выпалил он, запыхавшись, — к тебе какой-то дядька приехал. Топчется во дворе.

— Дядька! — всплеснула руками Марья. — Да это же сынок мой, Егорка! — И, не слушая дальше мальчишку, поспешила в свинарник.

— Бабы, — радостно крикнула она там, — я пошла домой! Сынок старший на побывку приехал! — И похвалялась: — Я так и знала, блинков ему напекла… Так я пошла, бабы.

Марья бежала по скользкой, знакомой до каждого бугорка тропинке и все думала, какой же молодец Горка, что не забывает ее, и еще о том, что правду говорят, будто материнское сердце вещун.

Гостя она увидела в своем дворе еще издали, он стоял в глубине двора у катуха и глядел куда-то вдаль, словно рассматривал дома соседней улицы, где стояла их старая хата. Марья отметила, что сын потучнел, раздался в плечах.

— Горка, милый ты мой, — запричитала Марья еще от ворот, торопясь обнять его.

Гость резко обернулся на голос, и Марья осеклась, застыла на месте. Неуверенно сделала шаг вперед, покачнулась и, обхватив руками заледенелый ствол яблони, хрипло, испуганно спросила: