Иван Данилов - Зимний дождь

По крыше опять зашуршал дождик, напомнил о прогнувшемся листе шифера, заставил подумать о том, как худо без мужских рук в хозяйстве. Вон он, Федор-то, и муж, а чужой человек. Настои она тогда, октябрьской ночью, на своем, может, теперь бы все как у людей было. Да ведь как настаивать было, не за водой — на плац просила сходить. Под пули посылала. А если бы и ушел тогда, может, давно бы голову где-нибудь сложил. А то, глядишь, и обошлось бы. Вон Тихон-то вернулся. Хоть без руки, а все же человек…

Марья опять перестала слышать дождь, снова она далеко-далеко, в двадцати с лишним годах от этой ночи.

…На ватном фитиле, опущенном в блюдце с керосином, бьется сердечко пламени. Марья достала из печи ведерный чугун со щелоком, купала Егорку. В предосенней тишине она услышала, как во дворе — на задах тяжело хрупнул плетень. Она замерла, прислушиваясь: не волк ли шастает, залезет, нечистая сила, в катух, порежет овец. Ночи-то вон какие черные, самое волчье время. Обнаглели звери в эту осень, чуть стемнеет, уже бродят возле станицы, будто знают, что некому пальнуть по ним.

Марья подошла к окну, отдернула марлевую занавеску и вгляделась в темноту. Нет, на базу спокойно, видно, кобель соседский сиганул.

Уложив сонного Егорку на печь, подсела к коптилке, начала латать подранные штаны сына. Дня три назад чинила, а вот опять уже сверкает Горка коленками. Огнем все горит на парнишке. Да и с чего им, штанам этим, быть крепкими, не из нового ведь, из своей сатиновой, еще довоенной юбки перешила. И еще ей подумалось о том, что в зиму Горке не в чем будет ходить — совсем обносился. Правда, на потолке лежит скрученный в рулон кусок белого грубого полотна. С комбайна. Но Марья не хотела его доставать. Не потому, что материал грубый — где же лучше найдешь, и не оттого, что маркий, — можно было покрасить в дубовом отваре, — после случая с пшеницей ей казалось, что и полотна эти комбайновые Федор не по-хорошему взял. Боялась она материал доставать. Уж лучше у солдата какого плащ-палатку выменять. Это самое надежное. В выходной или на праздник поглядишь — почти на каждой бабе зеленая юбка из солдатской плащ-палатки. Гремят они, правда, как старая жесть на крыше, зато прочный какой материал. Вся станица в защитном ходит!

Марья перекусила нитку и хотела уже ложиться, но снова услышала во дворе, под окном своим, шорох, и тотчас же раздался негромкий, но частый стук в дверь.

— Кто там? — дрогнувшим голосом спросила Марья, выйдя в чулан.

— Марьяша, открой, — я это, — донеслось со двора.

— Кто? — переспросила, не веря себе и пугаясь, Марья.

— Ну я, я, Федор…

Озноб окатил ее плечи, вздрогнуло и заколотилось сердце, непослушными, словно затекшими сразу руками она отбросила задвижку. Федор прямо на пороге обнял ее, прижал к себе и целовал долго, жарко. Оторвавшись от губ ее, еще в чулане спросил:

— Ну, все живы-здоровы?

Марья качнула головой.

Только в хате она увидела, что левая рука у Федора забинтована и висит на ремне.

— Ранили? — выдохнула она, сразу обмякнув, и осторожно прикоснулась к грязным бинтам. — Кость-то цела?

Федор печально улыбнулся:

— Что там кость! Главное, голова на плечах, — и помолчав, добавил: — Ох и полегло же там нашего брата. Я ведь под Сталинградом был.

Федор прошелся по хате, остановился у дверей, заглянул на печь, где спал, разметав руки, Егорка. Пока Марья высыпала на стол из чугунка вареную картошку, лазила в погреб за солкой, Федор сидел в переднем углу, курил едкий солдатский табак. Потом они вечеряли. Он рассказывал о войне, о том, как горит там даже земля, а Волга течет красная от людской крови. Узнала Марья, что рана у него неопасная: с такой больше недели даже в полевом госпитале не держат. Но теперь госпитали все переполнены, и ему было велено до выздоровления побыть дома, а там военкомат опять направит.

— С месяц-то поживешь? — спросила Марья, подкладывая мужу очищенную картошку.

Федор ответил не сразу, долго глядел на край стола, неуклюже провел по волосам жены забинтованной рукой, вздохнул:

— Я думаю вот что… Никто пока не должен знать, что я появился. Даже мать. Горке строго-настрого прикажи молчать. Ну чего ты? — вымученно усмехнулся Федор, встретив испуганный взгляд Марьи. — По хозяйству-то надо тебе помочь? Плетни вон осели, хату покрыть надо. С одной рукой я не работник. Подамся пока в хутор, поживу у сестры с матерью. Срастется кость, и заявлюсь, кое-что сделаю по дому… Навоеваться еще успею. Вон он куда, немец-то, допер.

Когда укладывались спать, Федор спросил с плохо скрытым недовольством:

— Чего-то маловато сенца ты накосила. Не давали иль поленилась?

— Так я же, Федя, тридцать ден на окопах была, — ответила Марья просто, не обижаясь.

— Стало быть, тоже войну-то видала? — удивился он.

Марья вздохнула:

— Всего хлебнули.

В то утро Федор ушел из дому еще до света, когда спали даже брехливые станичные собаки. Марья проводила его задами по огородам до талов и заспешила в хату. Несколько раз она останавливалась, не в силах понять, слышит ли она топот, или так гулко стучит прихлынувшая к голове кровь. На крыльце постояла, вглядываясь в далекое дымно-красное зарево. Зарево дрожало, металось по небу. Это горело там, где несколько дней назад был ее Федор. В тот день солнце так и не взошло. Во всяком случае, Марья не увидела его. Не успело развиднеться, как серая осенняя мгла окутала станицу, замутила все вокруг. Долгими беспросветными показались Марье дни и ночи, пока Федор жил в хуторе. К воскресенью он не вернулся, и Марья терялась в догадках, не знала, что и думать. Явился муж в четверг поздно вечером, не зажигая коптилки, молча стал раздеваться.

— Ну как там они? — осторожно спросила Марья, помогая мужу снять рубаху. — Какие новости?

— Новости везде одни! — зло рванул Федор за горловину. — Семена убили… Мать с ума сходит… Девятнадцать лет было парню.

Утром, стряпая, Марья увидела в окно, как двое военных и председатель Совета, выйдя из соседнего двора, направились к их воротам.

— Слышь, Федя, из Совета идут к нам, — сообщила она еще зорюющему в постели мужу. — На постой военных, видно, хотят определить.

Федор рывком вскочил с кровати, заметался по хате, хватая здоровой рукой и комкая свою гимнастерку, шинель.

С крыльца отчетливо донесся мужской голос. Марья швырнула сапоги на печь, за Егорку, задернула занавеску.

— Сапоги и пилотку спрячь! — приказал он Марье, прыгая в подпол.

— У тебя никто не ночевал нынче? — спросил председатель Совета, переступив порог.

— Да кто же это у меня? — запинаясь, переспросила Марья, застыв посредине хаты.

— У соседей или знакомых никто в эти дни не появлялся? — вступил в разговор один из военных.