Иван Данилов - Зимний дождь

Дождь перестал так же неожиданно, как и начался, и они почти бегом направились в станицу. Горка, перекладывая из руки в руку тяжелое ведро, терял грибы, отставал. На улицах было безлюдно, пусто, мимо домов по канавам неслись пенные дождевые потоки. Еще издали из-за домов Марья увидела на своей улице красное зарево и обомлела.

— Горка, бросай ведро, наша улица горит! — крикнула она плетущемуся сзади сыну и через чужие дворы, через перелазы, напрямик кинулась к своей хате.

— Люди! Спасите! Помогите! Люди-и! — кричала она, уже ясно видя, что горит в их дворе.

Там бегали старики с баграми в руках, суетились с ведрами женщины. Марья, обезумев, застыла у плетня, прижав к себе Мишку.

Еще раз высоко взметнулось багровое пламя, и крыша со скрежетом рухнула, оказав кирпичный закопченный боровок.

— Папаня-я, папаня-я? — истошно, с захлебывающимися рыданиями закричал подбежавший Горка и, мотая головой, кинулся прямо в огонь.

Его перехватил кто-то, сунул в руки появившейся тут Аграфене Кузьминичне. К ним тотчас же рванулась Марья, разрыдалась:

— Мама, уведи отсюда Горку, уведи!

…Несколько ночей напролет, вот так же, как теперь, Марья не спала. Прислушивалась, выходила за ворота, она еще надеялась, еще ждала. А потом и ждать перестала. Выбросила из сердца. Жила только детьми. В них вся жизнь ее. Горка-то частенько наведывается, а Миша — нет. Письма, деньги шлет, а сам не приезжает. К себе все зовет. Марья понимает, дел у молодых, конечно, много… Но только уж если б захотел, разве не нашел бы время? Нет, тут другая причина. Материнское сердце не обманешь. Стыдится Мишка сюда показываться. Как ни прятался Федор, как ни темен чердак, все-таки кто-то в станице заприметил его. В войну промолчали. А после пополз про это слушок. Мишка еще маленьким был, прибегает однажды весь в слезах: «Маманя, чего меня мальчишки подъюбочным дразнят?» Успокоила Марья сына, как могла, а ночью приснился ей страшный непутевый сон. Будто идет она по улице и под юбкой Федора прячет. Люди глядят на Марью и головами качают осуждающе. А соседка, Ильинична, зло кричит ей: «Чего Федора-то хоронишь? Пущай вылазит. Детям срам-то какой!»

Потом пришло другое известие, вроде бы где-то на вокзале опознали Федора. Мишка тогда уже подрос, дошло и до него, опять стал допытываться — пришлось все рассказать. Только сама не верила, что сейчас жив Федор. Что же он, зверь, что ли: столько лет где-то скрываться? Неужели кровинки родные не позвали бы его сюда? Считала, погиб где-нибудь. А вон оно как вышло.

Федор проснулся рано, стыдливо подвинул к себе стул и, загородясь им, стал одеваться, потом закурил, вышел во двор. Вернувшись, неловко стал у порога, тихо спросил у Марьи:

— Где у тебя топор? Хотел ворота немного починить.

— Я новые плотникам заказала, — тотчас же отозвалась Марья.

Федор понимающе кашлянул, прошел в передний угол, сел на край лавки.

— Стало быть, припоздал я? — с горькой усмешкой спросил он после некоторого молчания.

— Выходит, что так.

— Ну что ж. Пойду в хутор к сестре. Там, видно, и остановлюсь.

Он еще потоптался, походил по хате, прощаясь, попросил:

— А сынам сообщи все-таки, что я живой. Хотя… — он не договорил, махнул рукой и прикрыл за собой дверь. Марья не встала даже проводить его.

За окном было сумрачно. Шуршал по крыше мелкий дождь. «Вторые сутки идет, — вспомнила она. — Холодный, зимний, никому не нужный. Ни одну травинку не разбудит он, ни в одно семечко не вдохнет жизнь». Подумала спокойно, равнодушно и тут же погрузилась в забытье.

Во дворе продолжал моросить жиденький зимний дождик, а Марье снился звонкий сенокос на лугу и бушующий ливень.

1965

Осенняя степь всегда задумчива. В прозрачные дни бабьего лета и в мглистую стылую пору зазимья в притихших полях угадывается что-то трогательно-несмелое, словно земля стыдится непривычности своего покоя. И если остаться в одиночестве среди этой степи на час, на два, непонятная тревога вдруг охватит тебя, и сердце сожмется в беспричинной грусти. Ни с того ни с сего вспомнишь тогда своего далекого предка, хоть и знаешь о нем только по рассказам отца или матери, слышанным еще в детстве, и подумаешь о том, что надо бы давно приехать сюда и сходить на кладбище, отыскать затравеневший, раздавленный годами серый бугорок и молча постоять возле него. И еще многое другое загадаешь для себя в такие минуты, и тревожат, волнуют тебя эти дела, все откладываемые по разным причинам. Но вот в суете, в заботах каждодневных забудешь о своих побуждениях: глядишь, и время свободное выдастся, да не захочется тащиться к горе, где стоят кресты; чувства непонятные и тревожные уже отхлынут, и на минуту даже застыдишься их. Так и пролетит неделя, другая, а там уже и в дорогу пора, назад в город, в дом, за полночь светящийся огнями, дробно стучащий телетайпами, глохнущий от телефонных звонков, с его нескончаемой толчеей, с шуршанием газетных полос, вырванных прямо из-под талера.

И так изо дня в день, из ночи в ночь, до следующей осени. И тогда снова все повторялось: я ехал в свою станицу, от железнодорожной станции до Татарского кургана добирался попутной машиной. Здесь выпрыгивал из кузова, расплачивался с шофером и, проводив машину взглядом, оставался один в осенней жухлой степи. Иногда я поднимался на курган и осматривался кругом, глядел на далекие голубеющие вершины сосен, подступившие к синей полоске Медведицы, на изогнутый крест церкви, что выглядывал из низины. И тогда-то вспоминались мне могила невиденного прадеда, порог родного крыльца, голос матери…

Я давно заметил, что осенью, когда у земли наступает короткая светлая передышка, человек становится зорче сердцем. Словно осенняя прозрачность вливается в людские души, и хочется тогда и жить чище и делать больше. Возможно, такое кажется только мне, оттого, что в свою пятнадцатую осень уехал я из дому, и каждый раз, возвращаясь сюда на побывку, отмечал в себе что-то новое. А той осенью я ехал сюда не гостем. Не знал, сколько здесь пробуду: год, больше ли? Мне еще ничего не было известно. В последний раз шагал по этой дороге пять лет назад, когда мать жила еще в станице, в доме, окруженном кустами сирени. И вот снова кочковатая, развороченная тракторами дорога вела меня в Обливскую. До станицы двенадцать верст, и я не торопился, солнце было только на закате — значит, можно успеть добраться засветло.

На обочинах то и дело взлетали черные, как комья паханины, гуртующиеся скворцы, на каждой былинке сверкала стеклянно-прозрачная паутина. Было тихо, солнечно, птицы не торопились улетать, и это обещало сухую протяжную осень.