Иван Данилов - Зимний дождь

Исстари крестьянин считает начало зазимья с покрова дня, когда в поле землю прикроет снежок, а в лесу ее притрусит лист. В эту пору в станице нашей замолкают игрища, обязательные мероприятия на поляне под горой, гармошки зябко хрипнут и тянутся в дом Олимпиады Звонаревой — бригадной кашеварки и вечной невесты.

Сколько помню, всегда Олимпиада мешала клубу. Все парни и девчата тянулись к ней. Правда, самому мне не довелось бывать на ее посиделках: из станицы я уехал подростком, мои ровесники только начинали кураготиться вокруг девчонок, а таких на досветки не пускают. Позже, вернувшись домой восемнадцатилетним парнем, считал, что нельзя мне туда ходить. Зря, конечно, считал. Но об этом еще расскажу.

Расскажу, как я, организатор клубной работы, был одинок и как тянулась молодежь к Олимпиаде. Под старый Новый год ходила она с девчатами по непролазно глубокому снегу от окна к окну, и они, стуча в мерзлые стекла, выспрашивали имена своих женихов. Летом, в кукушкины крестины, повариха уводила девушек к Медведице, и там из ярких луговых цветов плели они венки и пускали по реке, потом, задыхаясь, бежали по нескольку верст сыпучим берегом, чтобы из тальников украдкой поглядеть, поймают ли этот венок там, внизу по течению, и главное, какому парню бросится он в глаза. Всерьез, конечно, никто не верил этим гаданиям, но как хотелось все-таки, чтобы венок из воды достал тот, при встрече с которым замирает сердце.

А сама заводила — Олимпиада имен женихов не выспрашивала и венков никогда не плела. Много и смешного, и горького было в жизни этой гордой и жалкой женщины. Нередко даже мимолетная нежданная радость оборачивалась для нее бедой. В сорок пятом году наградили двадцатилетнюю Липку Звонареву медалью «За победу над Германией». Единственная из обливских девок и баб удостоилась она такой чести, и, понятно, женщины взбунтовались, стали пытать председателя Совета, почему только ей вышла награда. Авдей Авдеевич объяснил как мог: мол, окопы она два месяца рыла, комсомолка опять же. Но это только подлило масла в огонь.

— А мы что ж, не копали эти ямы? — стучала кулаком по столу Дуня-Святая икона. — Детей на произвол судьбы бросали, а ей, лошадюке, медаль!

— Мы и вас представляли, — перепугавшись, оправдывался Авдей Авдеевич.

— Представляли, да, стало быть, не в ентом виде, раз не разглядели нас! — напирала от дверей Ольга Громова, жена отставника, полунемого бахчевника.

В конце беседы поголовно всех мужчин бабы обозвали кобелями и пригрозились сходить в район — добиться, чтоб отобрали медаль у Липки.

Может быть, и сходили бы они в район, но настигли всякие дела, одним словом, вгорячах не договорились, кто именно пойдет, а там поостыли, пообсудили — может, и вправду чем отличилась она на окопах, разве за всем доглядишь? Да и не ближний свет районный центр: обыденкой не управишься, а одной картошку надо окучить, другой ребятишек обшить. Так и отступились бабы от Олимпиадиной медали. Но обиду свою все-таки выместили. После посевной на колхозной гульбе в Панском лесу приревновала Дашка Зарубина своего невенчанного мужа шофера Гришку к Олимпиаде. Было между ними что или нет, про то знают лишь густые талы, откуда вышли они под вечер. Увидала это Дашка, тихонько жукнула кому надо, и увели бабы Олимпиаду подальше от людей, в глушь. Утром набрел на Олимпиаду и спас ее от комаров бригадир Дорофей Максимович, прозванный в станице Батюней. Рассказывал после, что пошел на зорьке в займище за лошадью и наткнулся на Олимпиаду, привязанную к дереву. Сначала аж перепугался — думал, удушился кто, а это так бабы юбку на ее голове вязовым лыком перехватили. Для другой бы срам до конца дней, а Олимпиада не очень убивалась после этого случая. На другой вечер уже сидела возле хаты на карше и, звеня струнами балалайки, пела частушки.

Всяких частушек, припевок знала Олимпиада несметное множество. Мне очень нравилось слушать, как поет она их. Припевки не были разухабистыми, грубыми, какие стоило ждать, если поверить рассказам о ее жизни; как раз наоборот, в коротких песнях то туманилась нескрываемая печаль, то светилась затаенная, какая-то робкая радость. Помню: в детстве или, вернее, подростком, лет в тринадцать-четырнадцать, просидел я в бурьяне, недалеко от ее карши, целую летнюю ночь. Слушал, слушал… До зари, до коровьего рева. До сих пор не забыл две припевки. Первую Олимпиада пела тихо, впридых, словно что-то давило на грудь ее:

Вторая припевка лилась звонко, озорно, как ручей на перекате:

Странный человек, Олимпиада. Сразу всего не расскажешь о ней.

Облив — назвали нашу станицу потому, что весной, в половодье, она со всех сторон обливается водой. В середине апреля, выйдя из берегов, Медведица затопляет все луга, с верхушками скрывает леса восточной стороны, доходит до яра, где притулилась низенькая, насквозь прокопченная колхозная кузница; на западе, сливаясь с Панским озером, полая вода омывает подножие горы, на которой кособоко прилипли дома улицы со странным названием Чудиновка. Живут в этих хатах наши же обливцы, и ничуть они не чуднее других, а вот прилипло название, и все.

Вообще названия в нашей станице всяким местам часто даются по чистой случайности. К примеру, есть в степи Ерегин буерак. Спроси у сегодняшних парней и девчат — кто он, Ерегин, только плечами пожмут… Потому что ничего доброго не сделал этот человек для обливцев.

Получилось это вот как… После войны ходил по дворам собирать налоги районный уполномоченный Ерегин. Сколько шишек на лбах и затылках понабивали себе обливские женщины за эти годы, опрометью кидаясь прятаться под пол или на чердак, завидев в окно уполномоченного. Очень строгий был: вызовет в Совет, ногами топает, кричит. Есть ли деньги, нет ли их — вынь да положь сейчас же. А время-то было тяжелое, несытное. Благо, недолго гонял он за людьми. Однажды вечером заявился Ерегин пьяный к Фене Мелеховой, по-уличному — к Сизворонке. Сначала про деньги разговор вел, потом про другое, приставать стал. Подняла Феня шум, сбежались соседки… Через неделю нашли Ерегина в Рассыпном буераке, висит на тополине: на своих кальсонах задушился. С тех пор и стал буерак Ерегиным.

Наша улица зовется Герасимовой. В конце ее порядка живет белобородый дед. Славен Герасим тем, что является староверским попом, у него здоровый голос да внуков человек девятнадцать. Их, этих ребят, из-за невозможности запомнить всех, по имени в станице и не зовут, а так: Герасимовы девки, Герасимовы ребята, а фамилию, кроме Авдея Авдеевича, вряд ли кто знает, потому что у него, у председателя Совета, все списки.