Иван Данилов - Зимний дождь

Устал ли я и потому сбавил шаг, а то, может, забывшись в воспоминаниях, свернул на дорогу в обход, только с горы спустился я и вошел в станицу, когда было уже совсем темно. От забытья вывел меня теплый запах свежепомазанных хат, далекий и потому невнятный шум на игрищах. Мимо домика Даши Зарубиной, мимо застывших в осеннем сне садов вышел я к школе и стал вслушиваться в голоса, что долетали с поляны. Доносились и писклявые девчоночьи, и надтреснутые, приглушенные для солидности, ребячьи. Все было как прежде, только голоса незнакомые. И впервые подумалось о том, что в этой станице я уже чужой человек, никто не ждет меня тут, никого не обрадую я в этот вечер нежданным появлением, ничьи пальцы не обожгутся, впопыхах зажигая лампу. Даже неизвестно, смогу ли войти в хату матери — с тех пор как она уехала к Лизке, моей сестре, на дверях висит большой, теперь уже тронутый ржавчиной, замок-гирька. Зря я ни в одном письме не спросил у матери, где от него ключ — так просто этот замок не откроешь.

Свернув за угол, я остановился у колодца. На дне сруба, возле воды тихо поскрипывала дубовая бадейка. Взялся за журавец, цепь загремела, и ведро легко пошло вверх, подскочив, холодно обожгло ладони. Наклонив бадью, стал пить я бычком колыхавшуюся ключевую влагу. От родниковой воды, от долгой дороги в голову ударило, затуманило, захмелило; отойдя к плетням, я сел на бревно. Станица затихала, лишь с редких дворов доносился неторопливый говор, блеянье овец, скрип ворот.

От колхозной конторы и из-за церкви с Герасимовой улицы одновременно выплыло два белых пятна, послышалось тонкое поскрипывание ведер на коромыслах. Женщины в белых платках шли за водой.

Донеслись их голоса.

— Ты, что ль, Сергеевна?

— А то кто ж еще в такую пору? Только закончили заседать. Нагваздали, до утра не выгребешь. И-эх!

У колодца стояли уборщица колхозного правления Даша и Дуня-Святая икона.

— Да, Митрофановна, — вспомнила Даша, отставив свои ведра в сторону, — слыхала новость-то! Надька-то Мартынова ушла от своего. Да, нынче в хату свою перебралась…

Надька… Камышинка. Тонюсенькая девчонка с зелеными глазами. Значит, она здесь… Сердце заколотилось, и я прикрыл его ладонью, чтобы не услыхали этот стук у колодца.

— Говорит, давай расстанемся, ошиблась, мол, — скороговоркой тачала Даша. — Дура, да и все, ить как у Христа за пазухой жила.

Дуня слушала молча, а может, и не слушала, просто стояла, прислонясь к срубу, держа в одной руке коромысло, и думала о чем-то своем. Потом она зацепила ведра за крючки, горбясь, подняла коромысло на плечи и глубоко вздохнула:

— И-и, Даша, чего молодых-то осуждать? Мы-то со своим сорок лет прожили. А ведь ушел. И что мне больнее всего, плетни ей новые поставил. Дома-то колышка во дворе за жизнь не вбил, а этой — новые плетни из краснотала, высокие. Иду мимо — дюже обидно.

— Твой-то из ума выжил, — не согласилась Даша, — старый, что малый. А эта-то с дитем на руках осталась… Ай, да что говорить про непутевую.

…Надька, Камышинка… За что она тебя так?

Замка на дверях я не увидел. Да и хата не походила на нежилую: во дворе чисто подметено, у сарая аккуратно, по-хозяйски сложен приметок сена. Сено было еще волжкое, от него наносило луговой прохладой, видно, косили отаву, успевшую подняться на заливных лугах, по лощинам.

Кто же это живет здесь? В моем доме живет… В сердце ворохнулась непонятная обида, и, может совсем некстати, подумалось, что я являюсь наследником этих двух комнат в хате под соломенной, уже почерневшей крышей. Захолодевшая щеколда уколола ладонь. Почему мать мне ничего не написала о новых жильцах? Впрочем, последнее письмо я получил от нее в июле, а ей посылал, наверно, еще в июне. Ну да, точно. Тогда приближались мои именины, и припомнилось, как, бывало, в детстве отмечали их. Просыпаясь, я всегда видел на столе большую эмалированную чашку, наполненную до краев ало мерцающей ягодой — лесной земляникой. Так было каждый раз, даже если в какой-то год земляника не уродится, мать все равно к этому дню ухитрялась нарвать по сборушкам на полянах этих солнечных, ласково светящихся ягод. Теперь понимаю, что совсем не зря веснами она примечала места, где в сумятице трав рассыпаны мелкие желтовато-белые цветы. Я ел сочную спелую землянику, и мать подсаживалась к столу и рассказывала, как в тот воскресный июньский день, когда я родился, Феня Сизворонка принесла ей чашку вот такой же ягоды.

Вспоминая это, мать светлела лицом, и в глазах ее, притуманенных многими бедами и неурядицами, появлялось что-то молодое, ласковое.

В июне этого года, за неделю до именин, всплыло все это, и вспомнилось, что вот уже несколько лет никто не ставит передо мной чашку с наливистой душистой земляникой. Не будет ее и в этот мой, двадцать седьмой июнь. И еще подумалось, что очень черствый я человек и плохой сын. Ни разу не догадался в такой день проснуться на заре, уйти по росным стежкам в луга и принести матери земляники, той самой ягоды, что напоминает ей о молодости, о ее нерастраченной силе, о еще ничем не омраченной радости жизни.

Подумав об этом, хотел написать длинное письмо, написать такие слова, чтобы мать почувствовала: обо всем помню, ничего не забыл, благодарен ей, неграмотной женщине, научившей меня понимать буйство весенних разливов и осеннюю задумчивость тихого, затянутого паутиной леса, обучившей ворочать тяжелую землю и пьянеть от ее густого парного запаха. Только теперь могу я осознать, какую нужно иметь душу, какое зрячее сердце, чтобы после длинного дня изнурительной работы на огороде вести свое шестилетнее чадо через комариный лес, показывать ему туманные озерушки, зацветающую калину…

Захотелось сказать за все это какие-то очень сыновние слова, но то ли я не смог их найти, то ли застыдился, только письмо вышло, как обычно, коротким и сухим: «Жив, здоров, работаю…» А тут подоспела хлебоуборка, начались командировки по районам. После июня так и не собрался написать матери, и обижаться на нее, что не сообщила о квартирантах, мне никак нельзя.

Щеколда неуверенно забрякала. Стучал я минут пять и наконец услышал, как отворилась комнатная дверь, знакомо шаркнула деревянная задвижка и чужой женский голос спросил:

— Это ты, Коля? Я уже спала…

Половицы снова заскрипели, опять протяжно скульнула дверь, и все стихло. Я вошел в чулан и остановился, не зная, что делать дальше. В комнате чиркнули спичкой, узкая полоска света пробилась между дверью и притолокой и желто разлилась по полу.

Постучав в комнатную дверь, стал объяснять, что я никакой не Коля, а Геннадий Донецков, когда-то живший в этом доме. Объяснение вышло довольно пространным, но вряд ли вразумительным. Женщина заметалась по комнате, послышалось, как она спешно натягивала на себя юбку или платье. Я стоял в темном чулане и не мог ничего понять. Наконец дверь распахнулась, и серые глаза вцепились в меня. Они мне бросились сразу, удивили своей усталостью. Даже во встревоженности глаза оставались как бы заплаканными.