Иван Данилов - Зимний дождь

Какой ты теперь стал, Колька? После семилетки мы ни разу не виделись. Он тоже уезжал, поднимал целину. А теперь жить нам под одной крышей.

…Пятьсот девяносто третья. На этом счет звезд оборвался. Прямо надо мной низко, под серыми набухшими облаками вырисовался журавлиный клин. Птицы жалобно курлыкали, и крик их заставил подумать о том, что, мотаясь по свету, они никогда не забывают о густых камышах на затоне, где впервые поднялись на крыло и узнали небо. Над какими бы землями ни кружили они, куда ни заносило их ветром, рано или поздно память позовет их сюда. Хоть и голодно бывало им тут и нежданные заморозки опаляли крылья, птицы всегда возвращаются. Это ничего, что у них бывают расставания с этим краем, может, эти расставания и рождают на свет, дарят земле и небу журавлиную песню.

Утром я нашел тетрадь. Тетрадь как тетрадь… Она не в сафьяновом переплете, и нашел я ее совсем не там, где обнаруживают дневники и позабытые письма — не в гостиничном номере, не в купе вагона, а в старом ларе из-под муки, с дном, прогрызенным мышами…

«15 и ю л я.

Ученье — свет, неученье — культпросвет. Как я смеялся, услышав эту новую поговорку. Мне было так же весело, как на том уроке по клубному делу, когда Людка Кулешова сказала, что «при проведении тематических вечеров в президиум избираются лучшие производители колхоза», или как длинный Саня Паршин доказывал историчке, что Нахимов перешел Альпы. И потому насчет культпросвета и неученья показалось мне очень забавным. А теперь не смешно мне от этой поговорки. Вот уже второй месяц заведую я Обливским клубом. Я принял ключи у непричесанной, захлюстанной девчонки. Ее держали до моего приезда. У нее произошла большая недостача по билетам, и еще месяц назад ей сказали, чтобы она подыскивала себе работу.

— Ну вот, принимай, — сказал мне председатель Совета Авдей Авдеевич и повел рукой над дощатыми, грубо сколоченными скамейками, беспорядочно разбредшимися по залу. — Ну-кось, Алевтина, где тут у тебя имущество? — обратился он к девчонке.

Она тотчас же поднялась на сцену, подошла к серому облезлому шкафу и дернула за дверцу. На пол посыпались старые, посеченные мышами газеты, костяшки домино, два пакетика с синькой. Авдей Авдеевич бережно поднял эти пакеты и сунул мне.

— Возьми. Будешь писать на доске, какое кино.

Здесь же в шкафу я увидел банку из-под баклажан, в которой была разведена синька, из нее торчала засохшая щетинистая кисточка.

— Разбирайтесь тут, потом придете в Совет с актом, заверим.

Авдей Авдеевич ушел, а мы с Алевтиной продолжали сдачу-прием. Минут через пятнадцать я знал весь инвентарь клуба: гармошка тульская четырехрядная с залегающими басами, три оконные занавески из синего сатина, скатерть, партия домино без дубля «шесть-шесть», лампа керосиновая десятилинейная, стол, шкаф, чернильница, одно плакатное перо. И все.

Нет, это все-таки безобразие доверять культуру на селе таким вот Алевтинам. До чего довела клуб! Надо немедленно выбросить всю рухлядь, купить оборудование, наладить работу кружков. Авдей Авдеевич сразу поддержал меня. Когда мы подписывали акт, сам напомнил:

— Ты на наглядную агитацию первым делом подналяжь. А то Алевтина запустила это дело…

Куда дальше! Один плакат у сцены прибит головастыми гвоздями, на нем грудастая женщина стоит, обхватив обеими руками пшеничный сноп. Сквозь серый слой пыли едва можно прочитать подпись: «Женщина в колхозе — большая сила». Кажется, этот плакат я видел здесь еще три года назад, когда ходил в школу.

Ну ничего. Засучим рукава.

2 а в г у с т а.

Полмесяца пишу лозунги, плакаты, вырезаю из журналов картинки и делаю фотомонтажи. Привел клуб в божеский вид, одекорировал красные уголки. Потихоньку наладим дело.

А Авдей Авдеевич все-таки чудак, уже недовольно ворчит: «Поэкономней надо, а то так всю годовую смету на одну краску угонишь. Не в городе живем. Плакатик-другой, и хватит».

28 а в г у с т а.

Зарядили дожди. До дальних бригад невозможно добраться. Да и делать там особенно нечего, «боевые листки» выпускают учетчики. Полдня сидел без дела у окна, глядел, как пузырятся под окном лужи. В обед зашли в клуб Авдей Авдеевич и Сергей Максаев, принесли бутылку водки.

— Надо погоду обмыть, — подмигнул мне киномеханик. — Чтобы ноги были сухими, промочим горлышко.

Он содрал с бутылки белую головку, налил в кружку и придвинул мне.

— Пей, не робей, пьет даже воробей.

— Я не могу, рабочий день ведь. Да и с какой стати? — отказался я.

— Ха, работник, — осклабился Сергей. — Вы слышите, Авдей Авдеевич? Вы, председатель Совета — нуль без палочки, а он работник…

Председатель никак не показал своего отношения к сказанному, и Максаев опять подвинул кружку.

— Пей, не ломайся.

Я молча встал и направился к выходу.

— Во, культура! — крикнул вслед киномеханик. — Требует. Наша компания ему не подходит…

7 с е н т я б р я.

Чем же мне все-таки заниматься? Одно дело — не время, на другое — нет средств, третье просто не под силу нашему клубу. Зачем же я тогда тут и за что мне платят деньги? Уж не за то ли, что стал я штатным писарем у старух? Иной раз еще дома, завтракаю, а какая-нибудь бабка лезет на крыльцо и просит написать в собес «в счет пензии», или жалобу в прокуратуру о том, что чью-то внучку обозвали нехорошим словом, а что внучка ее не какая-нибудь ветренка, вот и справка есть от врача.

Почерк мой районному прокурору, наверное, даже по ночам снится, в неделю раз, а то и два пишу я обливцам всякие бумаги. О перебоях с солью, о сбежавшем зяте — обо всем оповещают они прокурора. Не знаю почему, но в станице нашей самым главным человеком считают прокурора.

Что бы я делал, не будь этих жалоб?! Правда, библиотекарша, Наталья Васильевна, успокаивает меня все время, что работы хватит.

— Скоро перепись скота у граждан, а там выборы, весной на заем надо будет ходить подписывать, — перечисляет она, недоуменно заглядывая мне в глаза. — Не-ет, сложа руки не посидишь. Сколько завклубами при мне перебывало, и еще никто не жаловался, что нечего делать…»

Все это писал я сам. В пятьдесят пятом году, когда работал здесь в Обливе заведующим клубом. Общую тетрадь, девяносто шесть страниц исписал за десять месяцев. Значит, было все-таки свободное время!

Я даже не предполагал, что тетрадь эта еще существует, но утром наткнулся на нее.

Еще до рассвета, продрогнув на примётке, я отыскал в сарае молоток, щипцы и отбил вторую наружную дверь. Из горницы дохнуло холодом и горьковатой пылью. Комната оказалась совершенно пустой, лишь в углу стоял мучной ларь. Не знаю, почему он называется мучным, во всяком случае, не могу вспомнить, чтобы когда-то хранилась в нем мука. Может, еще давно, до моего рождения. В войну, замешивая слащавые коричневые желудошники, мать нередко вздыхала: