Иван Данилов - Зимний дождь

— Мучицы бы хоть горстку. До войны-то в этом ларе сеянка была. Бела-а-я сеянка, как солнце! — И тут же спохватывалась: — Ну да ничего, брюхо не зеркало.

В последние годы, наведываясь к матери в отпуск, я видел в ларе старую обувь, всякие тряпки. Хлеба теперь было у нее много, и она держала муку в сорокаведерной металлической кадке, занимающей добрую половину кладовки. А в ларь — чего там войдет, каких-нибудь пуда три.

Теперь же в нем были сложены мои старые учебники, сборники песен и пьес, а на самом дне увидел я свой дневник. Не спеша перелистал пожелтевшие страницы — все-таки любопытно через девять лет встретиться с собой восемнадцатилетним.

«16 о к т я б р я.

Создал драмкружок. Долго не удавалось это сделать — понравится пьеса, а в ней — то слишком много действующих лиц, то декорации сложные. С отчаяния засел писать сам. Писал и сразу прикидывал, кто кого будет играть. Пьеса называется «На заре». Действующие лица — наши обливцы, даже фамилии их не стал менять.

В мае девятнадцатого года в станицу ворвались белогвардейцы, арестовали почти всех коммунистов и комсомольцев и заперли их в амбар, собираясь расстрелять. Часовым у амбара поставили нашего обливца, урядника Прокофия Зубреева, пришедшего с белыми. Среди арестованных был Назар Каменнов, парнишка-чоновец, с которым тайно встречалась Настя Зубреева, дочь урядника. Узнав об аресте любимого, девушка вечером прибежала к амбарам и, изображая великую радость от встречи с отцом, кинулась к нему, обвила шею руками, да так и не расцепила, пока Прокофий не рухнул на землю. Красные той же ночью связались с отрядом Миронова, что стоял на хуторе Отрадном, неподалеку от Обливской. На заре красногвардейцы выбили белых из станицы. В бою на рассвете погибла Настя Зубреева. Схоронили ее возле церкви за белой каменной оградой… Об этом я и написал. Сегодня читали, пьеса всем понравилась. Кирилл Завьялов расчувствовался, даже обнял меня:

— Молодец, Гена, все точь-в-точь…

Но через минуту, когда стали распределять роли, он же чуть не кинулся на меня с кулаками. Как самому старшему я предложил ему играть Прокофия.

— Ты ш-што, смеешься? — затрясся в гневе Кирилл. — Я, красный партизан, буду эту сволоту изображать? За этим Прошкой я по степям гонял, из-за него руки лишился, а ты меня в его личину…

Никакие уговоры не помогли. На другие роли исполнителей подобрали быстро. Назара будет играть его же сын Сашка Каменнов, Настю — Нюська Варламова, нашлись и для остальных ролей исполнители. Правда, не решено еще, кто будет играть красноармейца. Эта роль без слов, а молчать на сцене никому не захотелось. Кто-то в шутку предложил пригласить Паку Громова, мол, все равно он немой. А вообще это идея — самодеятельность он любит.

19 о к т я б р я.

Взял у тети Насти адрес Камышинки, написал ей.

…Вчера на районном семинаре заведующий отделом культуры разносил меня в пух и прах. Оказывается, обливские старухи сами умеют сочинять грамоты. Да еще какие! Двенадцать человек послали в Москву прошение об открытии в нашей станице церкви. Среди жаждущих молиться — мои троюродные бабки — бывшие певчие — Прасковья и Анисья.

— Вот что значит пустить антирелигиозную работу на самотек! — кричал заведующий. — И самое поразительное, — он сделал паузу, поднял над ухом палец, — эту бумажку подписали родственники культработника. Возмутительный случай! Мы еще разберемся с тобой, Донецков! Надо выяснить, есть ли у тебя призвание работать в клубе…»

Девять лет прошло с тех пор, но все равно я не мог с уверенностью сказать, в чем оно, мое призвание, хотя пора бы уже, потому что годы, когда нащупывают свою тропинку, остались далеко позади. Знаю только одну свою тревогу, одну боль. Конечно, она не только моя, но и моя лично. Плохо в нашей станице с культурой, жмутся обливские парни и девчата к городам. Отработав обязательный срок, немедленно, будто после принудиловки, уезжают молодые агрономы и учителя. Минувшим летом в редакцию нашей областной газеты явился парень и прямо с порога зло предложил:

— Пишите про меня фельетон. Я убежал из села.

И назвал станицу Обливскую.

Теперь я сам был тут. Возвращаясь сюда, не ставил перед собой никаких высоких целей, вышло все просто, по настроению, что ли. С приближением осени стала сниться мне Обливская: поезда кричат на вокзале, а чудится, будто кочета орут. Жил я как раз возле железнодорожных путей, на сборном пункте отдела переселения. Квартиру редактор мне давно обещал, и, наверное, все-таки я получил бы ее. Впрочем, и на сборном жилось мне совсем неплохо. Вечерами, возвращаясь из редакции в свою угловую комнату, включал свет, и с плаката, приклеенного на середине стены, глядел на меня синеносый улыбающийся здоровяк, подняв над головою топор. Крупными буквами он спрашивал у меня: «А ты не хочешь в Сибирь?» — и буквами помельче обещал общежитие и другие блага. Никогда не был я одинок — чуть начинало светать и старая дверь финского домика уже стонала от кулаков. Я выходил, и какой-нибудь дядя, похожий на того, плакатного, начинал расспрашивать у меня, куда можно завербоваться. Поначалу я неосторожно признавался, что просто живу здесь, а работаю в газете. И потому не в курсе. Тогда начинались рассказы из жизни, про которую можно и даже необходимо написать роман. Приходилось терпеливо слушать, пока стрелки часов не подползали к девяти и в пункт приходил уполномоченный оргнабора. Но вскоре я изучил все места, где требовались рабочие, условия договоров и объяснял вполне компетентно. Можно сказать, в Обливскую я сбежал от настойчивых требований стать романистом.

А если говорить серьезно, то, пожалуй, и не объяснишь убедительно, как все это произошло. Мелкие все причины. Ну хотя бы такая: недели за три шел на рассвете с дежурства, тишина, безмолвие. И вдруг журавлиный крик сорвался с неба. Отец вспомнился, как лечил он хромого журавленка.

Повлияла, наверное, и стычка с секретарем обкома комсомола. Года полтора я был у него личным писарем — выступления, доклады сочинял. А тут вдруг отказался. Надоело! Эх, как он взвился: «Ты не забывай, из какой глуши тебя вытащили!»

Положил я аккуратненько на его стол пачку справок, выматерился и ушел.

…Ну и это не самое главное. День за днем где-то в глубине души копилась неудовлетворенность тем, что я делаю…

Одним словом, позвало на родину. Что и как сложится, не пригадывал. Сельской работы я никогда не боялся. Долго даже не представлял, что есть люди, которые не ходят за плугом, не косят сено, не таскают на горбу тяжелые угловатые мешки с кукурузными початками. Так жила моя бабка, так мать жила, и вместе с ними я рыл землю, косил травы, таскал мешки. Но из Обливской я все-таки уехал. Тогда многие уезжали, и это считалось не зазорным, а похвальным.