Иван Данилов - Зимний дождь

— А ты меня не грязни! — оборвала Даша. — Мне-то все равно, ты не моя дочь.

Вечером тетя Настя, Надькина мать, сидела у нас дома и плакала, вытирая слезы ладонями:

— Да неужто правда все это? Всю-то жизнь свою положила я на нее. Лишь бы человеком стала.

— Нашли, кому верить, Даше, — упрекнул я ее…

— Может, оно и так, да ведь начнут теперь славить девку. На чужой роток не накинешь платок.

Выйдя на крыльцо, я услышал, как матери наши советовались, не сыграть ли уж нам свадьбу сейчас.

Открыв клуб, я долго стоял на крыльце, ждал Камышинку. Но она не появлялась. Я пошел к ней сам.

Дом Мартыновых в Замалыцкой части станицы, под самой горой, в садах. Всю дорогу я почти бежал и сбавил шаг только на их улице. Окна в доме не светились. Я остановился под яблоней и стал высвистывать соловьиный громок — наш с Надькой пароль. У яблони этой я бывал и в пору ее цветения, и когда ветви, отяжеленные белыми с краснобрызгом яблоками, обнизно выгибались над плетнем. Много летних незакатных зорь отстояли мы с Надькой возле шершавого теплого ствола. В ту июльскую ночь я был около яблони в последний раз. Я обнимал Надьку за худенькие плечи и говорил ей нежные и, наверно, очень глупые слова, но от них на глазах ее навертывались слезы.

— Камышинка, а может, правда нам пожениться сейчас? — спросил я, заглянув ей в глаза.

Надькины плечи выскользнули из-под моих рук, и, чуть склонив голову, она осуждающе прошептала:

— Эх ты!.. Бабьих языков испугался.

И, хлопнув калиткой, Камышинка убежала. Я стоял один в темной ночи и не мог понять, чем обидел Надьку. Додумался я уже позже, узнав, что еще на току подошел к ней Васька Звонарев и предложил расписаться.

— На твоем месте ломаться не стоит, — сказал он, встретив ее насмешливый взгляд. — Не каждый возьмет тебя такую-то…

— Какую? — задохнулась Надька.

— А ты не знаешь?.. Зря, что ли, говорят…

А вечером бухнул о свадьбе я.

Утром Надька исчезла из станицы. На плацу видели, как поймав попутную машину, она поехала куда-то, видно, на станцию. Больше никто ничего не знал. Только через три недели, в сентябре тетя Настя забежала ко мне в клуб сказать, что Надежда прислала письмо, сообщает, что в институт не попала, но возвращаться не хочет, ищет сейчас работу, и адреса своего пока не дает.

— Может, Гена, поехал бы, поискал ее там, — робко попросила тетя Настя.

И я ездил. Узнав, что в городе она не прописана, два дня ходил по улицам, садился в первые попавшиеся трамваи, вглядывался в лица девчонок в окнах автобусов, вздрагивал при виде белых, как ржаная солома, волос. Но это была не она, Надька не встречалась.

Осенью пришло от нее письмо. Оно было напечатано на машинке. Я даже вздрогнул, когда взял в руки конверт, — сразу вспомнились военные похоронки. Письмо показалось мне чужим, равнодушным. Даже где работает, Надька не сообщила, зато перечисляла почти всех обливских девчонок, которым я должен передать приветы. В конце просила писать ей до востребования. Это обидело меня больше всего — значит, от кого-то скрывает мои письма. И я отправил ей ответ еще короче: советовал не обременять машинистку и… Глупое, в общем, письмо, злое. Надька замолчала. Потом писал еще…

…Я сидел на обрывистом берегу Медведицы, спустив ноги под яр, на том месте, где обычно в пору ледолома собирались обливцы глядеть на бунтующую реку. К вечеру тут оставалась одна молодежь, ахали и охали гармошки, на берегу вспыхивали костры. Сколько парней и девчат, столько и костров. Пламя чьих костров сравнивалось, те и целовались на виду у всех. Не знаю, в чем тут секрет, но пламя полыхало так, как нужно было парням. У нас с Надькой не было таких костров, их жгут уже те, кто постарше.

Солнце свернуло к закату, подул ветер, обиженно зароптал в стороне лес, а я все сидел на берегу и глядел на воду. Река текла неторопливо и уносила в свои дали желтые листья, залетающие в нее с прибрежных осин.

Поужинав, я хотел лечь спать — машины в степь пойдут на рассвете, но вспомнил про объявление о фильме и, подумав, решил пойти в клуб.

Поначалу я даже растерялся, зайдя в зал, — так здорово изменился обливский очаг культуры. Под потолком сияла люстра, мягкие кресла поблескивали краской, радиола играла вполне современный танец, девчатам незачем было обхаживать гармониста, кланяться ему. Единственное, пожалуй, не изменилось — это то, что парни, облепив стол, били козла, подвыпившие толпились у порога, лузгали семечки, курили. И еще, как прежде в стороне, возле бачка с водой, в кругу девчат сидела Олимпиада Звонарева. Девчонки слушали ее и выразительно стреляли глазами по сторонам, а она, независимая и снисходительная, поглядывала на них. Так было и в мою бытность.

Внешне Олимпиада почти не изменилась: той же гордой короной лежали на ее голове аккуратно прибранные иссиня-черные косы, такая же чуть-чуть насмешливая улыбка постоянно дрожала на ее губах. Встретясь со мной глазами, она несколько минут разглядывала меня, потом встала, пошла через весь зал и села рядом.

— Слыхала — на постоянное жительство сюда перебрался? — спросила она, поправляя в волосах шпильку.

— Да, пришлось. Вы, женщины, до добра не доведете, — попытался я предотвратить дальнейшие расспросы.

Олимпиада искоса взглянула на меня, продолжая прихорашивать свою корону, и на губах ее заметнее обозначилась усмешка.

— Зачем наговаривать на себя? Неправда ведь это, Геннадий.

Мне стало стыдно, не по себе от Олимпиадиных слов. Вот ведь какая она, вечная невеста и кашеварка. И не только для меня является она загадкой, хотя всю жизнь находится в центре внимания обливцев. Само появление Олимпиады в станице — целая история. В двадцать четвертом году Шурка, старшая дочь Звонаревых, девка разбитная, тертая, укатила на Украину строить электростанцию, а через год темной осенней ночью старая Звонариха привезла ее назад в Обливскую. Несколько дней в станице никто ничего не мог понять, ставни окон в их доме были наглухо закрыты, Звонариха никого не впускала в дом, заходящих во двор соседей выбегала встречать на крыльцо. Если кто пытался переступить порог, она закрывала дверь:

— Нельзя, нельзя. У нас секрет.

Дня через два или три «секрет» разревелся на всю улицу — никакие ставни не могли скрыть детского пронзительного крика.

— Кто это у вас нынче так плакал, Федюша? Неужто ты, такой большой? — перевстретив на улице младшего брата Шурки, спросила Феня Сизворонка.

— Не-е, не я, — замотал головой мальчишка. — Маманя с Шурой девочку в городе купили. Ма-аленькую, с нашу Жучку. Только они говорят, что это секрет…

В тот же день на выгоне Звонарихин секрет рассекретился, и в дом ее повалили соседки…

Нет, ничего не скроешь от глаз и ушей обливцев.