Иван Данилов - Зимний дождь

…Фильм я почти не смотрел. «Путь на арену» я видел. Кажется, даже здесь, может, и билеты продавал я на него. Зато слышал, как за стеной, в аппаратной шелестели ленты, щелкал проектор. Неожиданно выплыло на экран слово «Конец», в зале зажегся свет, застучали откидные сиденья кресел, и обливцы сразу столпились у выхода, запрудили маленький чулан. Заведующая клубом Тоня Осипова объявила, что будут танцы, торопливо поставила на диск радиолы пластинку, но закружились две или три пары. В слишком громких звуках радиолы послышалось мне какое-то отчаяние.

Надежду я дождался у выхода с клубного двора. В отличие от утра, теперь она была одета тщательно, осеннее пальто прямого покроя скрадывало полноту, легкий голубой платок хорошо оттенял чуть припухшие губы, светлые волосы. И походка ее мне показалась легкой, девичьей.

— Ну как, просветила массы? — спросил я и свернул на вытоптанную стежку, что в темноте, серея, вела к мосту.

— Насквозь, — усмехнулась Надежда, приноравливаясь к моему шагу. — Третий раз показываю в этом году этот фильм. Знаешь, когда присылают нам новые? Пока лента станет третьей категории. Это значит обрыв на обрыве. Вот и кричат парни из зала: «Нам кина не надо, лишь бы свет потушили».

Надежда смолкла, не находил слов и я. Так и шли мы по темной осенней улице. Миновали библиотеку, перешли мост, свернули к горе. Кто-то на велосипеде с выключенной фарой обогнал нас, проскрипели педали, и все опять стихло. Только далеко, в другой стороне, наверно, у старого ветряка, гойдала, озоровала молодежь.

— Рассказала бы, как живешь? — попросил я, нарушив долгое молчание.

Надежда подняла с дороги хворостинку, хлестнула ею по сухому, высоко поднявшемуся на обочине стежки кусту татарника.

— Долго это, а меня Генка ждет, сын. В августе третий год пошел, — при последних словах в голосе ее проскользнула теплинка.

— А ты о самом главном…

— Ты когда приехал? Вчера вечером? Ну за это время главное небось уже узнал. На днях от мужа ушла. Слышал ведь?

Я кивнул головой.

— Теперь, завидев меня, на всех углах шушукаются. Еще бы, председательшей не захотела быть.

— Какой председательшей? — не понял я.

— Женой Дмитрия Павловича Комарова. С ним мы жили…

Я опешил, вникая в смысл сказанного, и наконец сообразил, что интеллигентный мужчина в позолоченном пенсне, у которого я был утром, и есть ее муж.

— Вы еще там… в городе познакомились? — поборол я нахлынувшее было удушье. — Он вроде в институте раньше работал.

— А-а, не стоит об этом, — тряхнула она головой, словно освобождаясь от навязчивых и нерадостных мыслей. И, зайдя в свой двор, попросила: — Не провожай меня больше, ни к чему это…

— Хорошо. Я не буду, Камышинка…

Надежда было уже закрыла калитку, но тут же распахнула ее и, шагнув мне навстречу, закричала шепотом:

— Не смей называть меня так! Понимаешь? — Уткнувшись в мое плечо, беззвучно заплакала. Но через минуту отстранилась, тихо улыбнулась:

— Не надо, Гена, вспоминать Камышинку…

Успокоясь, она присела на каршу, и я узнал, как в том далеком году не прошла по конкурсу в медицинский, как устроили ее домработницей к Комарову. У него тяжело болела жена, и Надежда ухаживала за ней. Он тогда преподавал в сельскохозяйственном институте, писал диссертацию. Через год уехала в Камышин, стала ткачихой. Сюда вернулась после смерти матери — нужно было дать сестренке закончить одиннадцатый класс. Пошла на ферму, потом послали на курсы киномехаников в райцентр. Там и встретились с Комаровым. Он уже работал в производственном управлении, жена его умерла, в институте не ладилось, диссертацию разгромили. Выход был у него один, как говорят…

— Там мы с ним и расписались, — закончила рассказ Надежда. — Двадцать пять лет, пора, думаю. Надоело, что каждая баба над тобой охает, да головой качает… Нет, муж он неплохой, — ответила Надежда на мой немой вопрос, — не пьяница, не грубиян, и по дому помогал, но больно уж скучный. Все заранее знает, вся жизнь у него по полочкам разложена: во столько-то завтракать, тогда-то песни петь. Назвал даже год, когда второй ребенок у нас должен родиться… Да хватит об этом, — прервала она сама себя и стала прощаться.

— Надь, а почему ты не отвечала на мои письма?

— Не нужно, Гена. Прощай.

И во вторую ночь сон мой был петушиным. Я лежал на раскладушке, ворочался, забывшись, тут же просыпался, курил горьковатый, вяжущий «Прибой». Над головой темнел потолок. Казалось, вся осенняя чернота влилась с улицы в комнату и загустела, заволокла каждый его уголок, и оттого муторно на душе, трудно дышится. Спасибо Елене, догадалась принести мне лампу — мать так и не собралась провести в горнице свет. Нашарив на дубовом ларе захолодевшее стекло, я чиркнул спичкой, со скрипом выкрутил забутевший в керосине фитиль, и маленькое сердечко огня смело темноту в угол к печке. На подоконнике лежала общая тетрадь в клеточку, найденная на дне ларя. Я подвинул раскладушку к огню.

«29 о к т я б р я.

Заходил Васька Звонарев. Экзамены в институт он завалил. Спрашивает:

— Мартыниха пишет?

— Пишет, — соврал я.

— Небось в любви объясняется?

— А как же!

Васька положил руку на мое плечо:

— Между прочим, я видел ее там. С дядечкой в золотых очках топала. Сеточка у нее в руках, в сеточке — колбаска, водочка. Идут, улыбаются…

Вот гад, Звонаренок!

Вечером опять перед сеансом пили с Сергеем перцовку, не отходя от бачка. Чтобы не очень жгло, запивали водой. Сегодня трещит голова. Глянул в зеркало — морда опухшая, зарос, как поп.

31 о к т я б р я.

Получил от Надьки письмо. Лучше бы не получать! Может, зря я дал Ваське в ухо?

6 н о я б р я.

В районной газете «Ударник» напечатана заметка «Цветет земля колхозная». О нашей Обливской станице. Какой-то В. Торчков пишет: «Неизмеримо возрос духовный уровень обливцев. Раньше в станице была церковь да Кабак, а теперь тут школа, библиотека, фельдшерско-акушерский пункт, два магазина — дневной и вечерний, допоздна горит огонек в окнах сельского клуба — здесь весело, уютно.

Многие колхозники имеют велосипеды, мотоциклы. Совсем недавно приобрел личный автомобиль член сельхозартели А. Д. Березнев…»

Все верно и все брехня. Да, есть у нас и клуб, и библиотека, но не горит там огонек, не могу я его зажечь. И нет у нас вечернего магазина, а есть ларек в бывшей церковной сторожке, прозванный обливскими женщинами гадюшником, где по вечерам продают врозлив вино и водку. И автомашину Алексей Березнев не от культурного запроса купил, а потому, что без ног пришел с войны…

Да шут с ним, с Торчковым! Но почему все-таки молодежь не ходит в клуб?

Отчего в первые годы Советской власти это же здание, именуемое тогда нардомом, вечерами гудело от люда?