Иван Данилов - Зимний дождь

— Не смешно… Но наше дело — телячье, — и, показав квадратный рыжий затылок, удалился.

Оставшись один, Николай сел на оглоблю дрожек, вытер грязной ладонью лоб и матерно выругался.

С того дня и мучился Николай, ходил хмурый, неразговорчивый, почти не спал по ночам. Да и мне передалось его настроение, плохо осенью жить в степи, холодно, одиноко.

В эти дни, в эти вечера мне часто думалось о Грачеве. Рассказ Николая неожиданно больно задел за душу, и, наверно, оттого в памяти всплывали давние встречи с ним, возможно, и потому еще думал я о нем, что здесь, на этой земле, в этой же бригаде начинал хлеборобствовать он после войны, и многое из того, чем тогда жили и о чем пекутся ныне обливцы, связано с именем бывшего агронома.

…Подступали сумерки, мы с Павлом допахивали клин возле Денежной горы, когда я обратил внимание, что раньше дороги между полями были вроде бы намного шире.

— Не забыл, как пацанами ходили сюда за арбузами? — напомнил я Каменнову. — Разгонит, бывало, вся орава, человек двадцать, сыпанет на дорогу — и не тесно. Может, со страху казалась дорога такой просторной?

— Страх тут ни при чем, — деловито отозвался Павел, — это Борис Сергеевич урезал метровки. Все углы, каждый клочок земли в дело пустил…

Дня через два или три опять зашел разговор о Грачеве. Вспомнили, как позапрошлым летом проездом оказался в Обливской министр и все удивлялся, как могло случиться, что новый сорт пшеницы, тот, который пока выращивают лишь на опытных станциях, уже сеют в колхозе. Восстанавливалось все в подробностях: как соседи отказались получать неизвестный сорт семян, и как агроном наш без ведома Комарова, на свой страх и риск, привез их, а тот, узнав, уговаривал его не мудрить, и как потом председатель фотографировался с министром на поле, где выросла небывалая для наших мест пшеница.

Борис Сергеевич цепко держался в памяти людей, они продолжали быть вместе с ним, жили теми заботами, что вчера волновали его и тревожат их сегодня. И это всеобщее уважение к его делам, а вернее сказать, восхищение характером, передавались мне.

В последние годы мы с Грачевым встречались раза два-три, не больше, да и то мимолетно, даже поговорить как следует нам не удавалось. Зато в пору моего детства я видел его почти каждый день, а точнее, почти каждый вечер. Наша хата и хатенка отца Бориса Сергеевича стояли, да и по сей день стоят рядом, метрах в пяти одна от другой, окно в окно. В тридцатых годах, в пору коллективизации, появился в Обливской новый человек, Сергей Грачев, вдовец с сынишкой лет семи. Наскоро поставил он себе на пустоши домик, вступил в колхоз, хотел накрепко осесть здесь. Специальность у него была редкостная и не очень выгодная для наших степных мест — столяр-краснодеревщик, и хотя он без понуканий брался и за плотницкое дело, и шорничал, особого рвения к этим занятиям не проявлял, видно, все-таки тосковал без облюбованного ремесла. Бывало, месяцами пропадал Грачев-старший, в станице люди говорили, будто уезжал он поближе к лесной стороне, отводил делом душу. Сына своего, как только тот подрос, он отправил на учебу.

Понятно, мне все это известно с чужих слов, сам я едва припоминаю столяра, кажется мне, что это он шел чуть в сторонке ото всех, когда уходили обливцы на войну, никто не провожал того мужчину, никто не плакал о нем.

Словом, всю войну хата напротив нашей стояла заколоченной, а в сорок шестом, зимой приехал из госпиталя сын столяра Борис Грачев. Вернулся он на костылях, с иссушенными ногами. Но твердо, маленькими шажками, как бы понарошке ходил Борис первое время. Да и ходил-то он мало, все больше над книжками сидел, готовился в институт поступать. До полночи не гас в окнах его хаты свет. Случалось, сижу, уроки ли делаю или книжку читаю, и вдруг слышу: тук-тук-тук. Это Борис Сергеевич мне стучит, щеку на ладонь положит и улыбается: мол, будем спать или еще поработаем?

Весной Грачев принял тракторную бригаду. Хоть и называлась она тракторной, но чаще на быках пахали, бык да баба — самая надежная тягловая сила тех времен. Понятно, и самому бригадиру приходилось браться за плуг. Сколько раз падал он в борозде, подводили больные ноги.

Через год, в День Победы сыграли свадьбу: женился он на нашей учительнице Анастасии Ивановне.

Трудные были те годы: на полях недород за недородом, в каждом доме нужда, а в хате Грачевых вдвойне: другие хоть на картошке да на тыквах перебивались, а им и огород некогда посадить — он с проталин до белых мух в бригаде, Анастасия Ивановна целыми днями в школе. Но и тогда Борис Сергеевич не бросил учебу в институте. Зимней ночью порой глянешь на их окно, он сидит, одной рукой зыбку качает, а другой конспект пишет.

В Обливской окно Грачевых было чем-то вроде станичных часов. Иной раз мать, выговаривая Лизке за позднее возвращение с гулянья, бурчала:

— Непутевая, у Грачевых свет уже потух, когда ты явилась…

Мне, если я засиживался слишком долго над книжкой, мать приказывала:

— Ну-ка, туши лампу, весь керосин выжег. Грача, что ли, вздумал пересидеть?

Но мать нашу еще можно понять, все-таки речь шла о соседях, но и для других этот свет был заметен. Нередко приходилось слышать такие вот слова где-нибудь у колодца или на выгоне:

— Проснулась, гляжу, лампа у них не горит, значит, думаю, вот-вот рассвенется…

Я втайне радовался этим разговорам, какое-то чувство, подобное гордости, закрадывалось мне в душу: вот, мол, какой у нас сосед! И еще нравилось думать, что ночью, когда все в станице спят, мы с Грачевым заняты делом. Только у нас за полночь светят окна. Пусть на мое никто не обращает внимания — в палисаднике у нас густо разрослась и закрыла окна сирень, да и хорошо, что моего света не видят, а то бы сказали матери, и она не разрешила мне больше уходить с лампой в другую комнату.

Так думалось мне тогда, в мальчишестве. Но и позже, вдалеке от своей станицы, особенно в минуты воспоминаний о доме, нет-нет да и пригрезится, бывало, это светящееся окно.

Из того периода, когда я заведовал в Обливе клубом, отчетливее всего видится мне встреча с Грачевым в канун Нового года, он тогда забежал к нам и попросил завязать ему галстук.

— Понимаешь, — объяснил Борис Сергеевич, — все не выберу время обучиться. Правда, я его и надеваю-то раз в два года. На Первомай — мы сеем, на Октябрьские — пары пашем. — И добавил после молчания: — Это свадебный подарок Анастасии Ивановны. Видишь, я старею, а ему хоть бы что, — грустная улыбка промелькнула в глазах агронома. — Да чего ж ему — лежи да лежи. Он и свадьбы моих ребят дождется…

Последний раз мы виделись с Грачевым летом пятьдесят восьмого года на кустовом совещании агрономов. Как раз после того и посыпались шишки на Бориса Сергеевича. Тогда я только начинал работать в газете, и командировка была едва ли не самой первой. Провожая, мне наказали держать ухо востро, так как совещание это необычное, дескать, оно должно внести перелом в отношение к раздельной уборке хлебов.