Иван Данилов - Зимний дождь

— Рассказывайте, как вам у нас показалось, — сказал Комаров, подвинув ко мне свой стул.

Я пожал плечами.

— Ну уж знаем мы журналистов. На лету все ловят, — польстил он мне и хотел похлопать по плечу, но передумал и сделал ладонью какое-то хватательное движение, как бы ловя муху.

— У нас, Геннадий Петрович, такой к тебе разговор, — вступил Авдей Авдеевич. — Осипову Тоньку ты знал? Так вот, бросила клуб, сбежала, поганка, в город с одним. На уборке тут был. А время-то какое — Октябрьские на носу. Мы с Дмитрием Павловичем прямо за головы схватились. Лозунги, плакаты нужны к этому дню? Обязательно! Проследить, чтобы полы помыли, протопили… Ну, може, и концерт какой… И тут я вспомнил про тебя. Прямо гора с плеч. Я ведь помню тебя еще тогда. Замечательно работал. Специалист ведь, не какая-нибудь там сопливая девчонка…

Я не смог сдержать улыбки, и Авдей Авдеевич понял ее.

— Ну, были там кое-какие недоразумения. Но у кого они не случаются?.. Все мы с эрозией…

Авдей Авдеевича время нисколько не меняет, он все такой же кругленький, как прежде насветло бреет голову (отсюда и прозвище — «Светлая головушка»), речь его, спокойно-рассудительная, проста, лишь изредка председатель Совета ввернет какое-нибудь научное словцо — все-таки двадцать лет руководит селом.

— Мы просим, помогите нам хорошо провести торжественный вечер, — опять склонился ко мне Комаров. — А если изъявите желание работать постоянно, мы будем только рады…

Председатель Совета поспешно качнул головой.

— Можно попробовать и постоянно, — согласился я.

— А чего ж нельзя? Зарплату прибавили. Тонька вот получала, — Авдей Авдеевич дернул было за ящик стола, хотел, видно, показать ведомость, где она расписывалась за прибавленную зарплату, но вспомнил, что сидит он не в Совете, а за чужим столом.

— Я слышал, когда-то здесь был хор, известный на всю страну, — обратился ко мне Дмитрий Павлович. — Говорят, даже председатель колхоза пел. К сожалению, я бесталанен в этом смысле, — он улыбнулся и развел руками, — но если вы решите это дело возродить, помощь гарантирую всяческую.

— А бумаги в культотделе можно потом оформить, — подхватил председатель Совета. — Порекомендуем сами, человек ты наш, обливский. Договорились? Ну и отлично! — обрадованно закончил Авдей Авдеевич. — Значит, возьми у Даши ключ, бумага есть в библиотеке, и садись за лозунги…

«Лозунги, это, конечно, можно. На них я набил руку еще тогда. А что еще смогу? — думал я, направляясь к дому. — Да, к Октябрьским нужен концерт. И не просто песни, стихи, пляски, а что-то новое, обязательно новое. И простое, потому что до праздников осталось две недели».

Кирилл Завьялов хвастался мне однажды:

— Мухи вы сонные, а не молодежь. Мы-то, бывало, каждую субботу спектакли в нардоме играли. Классику ставили! «Боль от нежного сердца», «Женитьбу Бальзаминова». В одном спектакле забыл слова, заволновался и не знаю, что делать. Катя-коза шепчет мне из-за сцены, руками размахивает: «Пауза. Лезет в окно». Это пояснение там такое было. А я и брякни: «Пауза лезет в окно». Смеху было. А теперь что?

Да, теперь в окно не полезешь. Это точно.

День напролет дед Герасим пел мне старинные донские песни. Поначалу он отнекивался, забыл, мол, уж все, память-то совсем дырявая стала, но я взял его измором: стал петь сам то, что слышал от бабки, матери, от него же, когда хор выступал в клубе после войны. И тут Герасим не выдержал:

— Что ж ты так тянешь, как нищего за суму? — обозлился он, комкая в ладонях бороду. — Вот ведь как поется…

И его все еще не ослабевший бас то гудел набатом, то утоньшался, светлел и переливался в чистый перезвон:

тревожно и грозно вытягивал он начало и, вдохновясь, забывал о возрасте своем, о том, что только минуту назад наотрез отказывался, — пел, покачивая кудлатой головой. Заканчивал и затягивал новую песню:

Одни песни были долгие, просторные, как степь, поросшая желтым донником, и медлительные, тягучие, как борозда от конной сохи. В других буйствовала удаль, но, если внимательно слушать голос, то в удалости этой различишь что-то обреченное, надрывное.

Напевшись, дед Герасим вытер со лба капельки пота и развел руками:

— Песне, парень, ей артель нужна. Донская песня в одиночку не играется…

— Вот и давайте организуем артель, — уцепился я за его слова.

— Не-е, — опять стал отказываться дед, — я человек верующий, сейчас в нардом мне нельзя ходить…

— Мы вас возить будем, а это не считается, — пошутил я.

— Возить? — заинтересованно переспросил Герасим. — А на чем же?

— Ну, на чем… Возьмем лошадь в колхозе…

— Если так, то, что же, можно собрать казаков, — сразу смягчился певец. — А ходить грех…

В сумерки распрощался я с дедом Герасимом и, пробираясь к клубу по жидкой, размытой поздними дождями дороге, пожалел, что я не верующий. Тогда не месить бы мне грязь, а сел в тарантас — и до места.

…Казаки заходили в клуб принаряженные, в дверях снимали шапки, приглаживали седые маковки и лысины, переступали порог, чуть смущенные тем, что про них вспомнили. Но, увидев своих полчан, прибывших раньше, смелели, рассаживались в кресла, обретая покинувшую было их уверенность и начинали толковать степенно, не торопясь, про озимку и атомную бомбу, про спутники и отел коров.

Дождавшись, пока казаки собрались, дед Герасим поднялся на сцену, расставил всех по голосам и, отступив полушага, стал к хору вполоборота, сказал, чуть подняв согнутые в локтях руки:

— Ну, зачали. — И его бас, густой и плавный, поплыл, покатился, словно речная волна:

Старики дружно подтягивали.

Из нестройного, пока не очень складного рокота выделялся чуть надтреснутый голос Кирилла Завьялова:

Аккуратно вплетался в хор несильный, но приятный тенорок Никиты Звонарева.

Голоса окрепли, спаялись, обрели силу:

Дед Герасим дирижировал хором так, для настроения, а голосом направлял, вел песню: