Иван Данилов - Зимний дождь

После трех песен прервались, расселись на первых рядах возле сцены, зарумянившиеся, загордившиеся собой.

— Нет Захара Андреевича — и побрехать некому, — нарушил установившееся было молчание бирюковатый с жесткой проседью в клочковатых бровях Никита Звонарев. — Да-а, лихой был танцор, — вздохнул он, пожалев не столько его, сколько то, что жизнь проходит, вот и закат ее приближается.

— Можно сказать, за пляски и помер, — засмеялся самый молодой из казаков, Кирилл Завьялов. — Помните, как случилось-то? — И стал рассказывать давно известную всем в Обливской историю.

Я тоже ее знал, стороной в ней замешан и мой дядя Семен-кучер. Произошло это в ту зиму, когда обливские артисты в Москву выступать ездили. Тогдашний председатель колхоза Мокров, сам великий артист и весельчак, устроил в вечернем ларьке, что возле церкви, праздник.

— Пейте, казаки, сколько душа примет, — объявил он сразу.

Душа Захара Андреевича приняла четыре стакана, взял он в руки и пятый.

— Свою р-рюмку н-никому не от-дам! — заикаясь, похвастал он. Опрокинул стакан и тут же, возле прилавка, повалился на пол.

— Вот это казак, я понимаю! — рассмеялся Мокров, скатив на затылок кубанку. И обратился к дожидавшему его кучеру: — Откати-ка его, Семен, домой. А Фене скажи, чтоб завтра пустила опохмелиться. Передай, председатель, мол, велел…

Сизворонки дома не оказалось, она была на посиделках, играла в лото. Разысканная Семеном, подняла ругань, едва вышла из чужих ворот.

— Нализался, кобель проклятый. В хату сам зайти не могет, — костерила Феня мужа, шагая по смерзшимся сугробам. — Когда уж ты отвяжешься от меня? Ну-кось, вставай, мерин проклятый, — приказала Феня, схватясь за рукав его полушубка… — Ты его валенком под это самое место! — посоветовала она Семену, вытаскивающему Захара Андреевича из тачанки. Но вдруг, лапнув руку мужа, вздрогнула, лихорадочно расстегнула пуговицы его полушубка и припала ухом к груди.

— Семен, чегой-то он не дышит? — испуганно спросила она и, повиснув на борту тачанки, запричитала: — Да ми-илый ты мой, Зорюшка, да на кого ж ты мен-ня спо-окинул?

Довел Захара Андреевича ларек, миллион раз проклятый и доныне проклинаемый обливскими женщинами. Любил Захар Мелехов посидеть в этом каменном домике. Нет, пьяницей он никогда не был, но зато с каким удовольствием, угнездясь на винной бочке, рассказывал он тут загулявшим казакам самые невероятные истории.

Маленький, черный, как жук, Захар Андреевич вертелся, говорил, заикаясь, захлебываясь от удовольствия:

— Шолохов, он с к-кого Гришку списал? С м-меня, — доказывал он. — Даже фамилии не сменил. Т-так и есть — м-мы — Мелеховы.

В ларьке смеялись и говорили, что не припомнят, когда это Шолохов приезжал к нему, на что Захар Андреевич, не смутясь, отвечал:

— М-може, ехали к-куда с ним попутно. А я р-рассказывал. На лбу-то у н-него не написано, к-кто он.

В подтверждение слов своих Захар Андреевич уверял, что так у него в жизни все и было. Вот только зря он любовь другую придумал. Феня, мол, моя совсем не похожа на ту. По поведению, конечно. А личностью, если сравнить, то тоже копия Аксинья, только посдобней маленько.

Из других своих жизненных историй Захар Андреевич чаще всего вспоминал случай, как познакомился он с Шаляпиным. Произошла эта встреча якобы еще до того, как контузило Захара Андреевича. Полк, в котором служил рядовой Мелехов, расквартирован был под Петроградом. Не дюже сладко жили в том году: голодали солдаты, даже офицеры жиры порастрясли, не до худобы, конечно, но все же.

В такое время есаул и послал Захара Мелехова в город купить курятины. Нашел Захар на базаре курочек пожирнее, хотел было уж возвращаться в казарму, да увидал возле театра афишу про то, что выступает тут певец Шаляпин.

— Я про н-него уже наслышан был, потому как на песнях я сызмальства помешанный! — ерзая на днище бочки, рассказывал Захар Андреевич.

И казаки, отставив стаканы с водкой, узнавали, как загорелось ему во что бы то ни стало попасть в театр. А как туда попадешь, за какие шиши билет купишь, если в кармане у солдата только одна махорка и никаких других богатств. Сунулся Захар Андреевич в парадный подъезд театра, а в дверях в золотых галунах мужик с бульдожьей мордой стоит. У такого не проскочишь. Думал-думал солдат и решился на крайнее. Дождался, как благородные все пройдут, третий звонок протрещал, и обратился к мужику в галунах: «Мол, так и так, ваше высокоблагородие, очень хочется известного певца послушать», — и без объяснений сунул ему в руки курицу. Тот в дверях понюхал ее, сглотнул слюну и отступил — только, мол, тихо, а то опера уже началась. На цыпочках прокрался Захар Мелехов в зал, прислонился в уголок, где потемнее, да так и простоял все представление, не шелохнувшись. Чувствовал лишь, как мурашки по кулаку осыпали спину, когда начинал петь Шаляпин, а кончилось пение — в зале заревели, цветы возами потащили на сцену. Сначала Шаляпин принимал их, потом стал лишь выходить и раскланиваться. Не помнит Захар Андреевич, как он вышел из своего уголка, откуда в нем смелость появилась, только влетел он птицей за сцену, растолкал людей, спросил: «Где можно господина артиста видеть?» В суматохе, в шуме приняли, видимо, солдата за полицейского пристава, указали на дверь, расступились. Вошел он в комнату, видит — Шаляпин сидит в кресле, большая голова его на бархатную спинку откинута, отдыхает, значит.

— Я ему бах о-остатнюю курицу на с-стол, где зеркала и склянки в-всякие, — снова переживал Захар Андреевич восторг далеких дней, — и говорю: «Примите и м-мой солдатский п-подарок!» Шаляпин взглянул на меня, улыбнулся и говорит: «Х-хорошо вы искусство п-понимаете!»

Но самое интересное, утверждал Захар Андреевич, произошло потом, когда выяснилось, что за курами есаул посылал не для себя, а по приказу полковника. На этих словах Мелехов мотал головой и обрывал свой рассказ. Если кто-нибудь интересовался, что же было потом ему за этих кур, отвечал односложно:

— Н-неприятности.

Эта недосказанность больше всего веселила казаков, вызывала хохот, особенно, если сидели в ларьке побывавшие в старой армии.

Помянув добрым словом Захара Андреевича, перекурив, старики опять выстроились на сцене, и дед Герасим, оглядев всех, торжественно произнес:

— Ну, зачали…

…Из клуба певцы вышли не торопясь. У крыльца фыркнула лошадь, затарахтели колеса — деда Герасима повезли домой.

И тогда на сцену поднялись балалаечники — Пашка Каменнов, Венька Политов, Василий Журавлев и я. Никогда раньше не предполагал я, что придется мне играть на этом инструменте для людей. Сам для себя бренчал, да и то давно, лет в четырнадцать. Учился играть я на балалайке дяди Яши. История появления ее в доме деда помнится мне отчетливо — это едва ли не самое яркое впечатление детства. Летним вечером на карше, возле дома, что напротив дедовского, зазывно бренчат струны — Олимпиада Звонарева, начавшая уже невеститься, вызванивает «Реченьку». В сумеречной хате деда Степана вечеряют. Дядя Яша, узкоплечий, высокий парень, забыв о еде, слушает, повернувшись к раскрытому окну, и просит: