Иван Данилов - Зимний дождь

От водки, от духоты гости размалинились, запели, спотыкаясь, вразнобой:

Светло, задумчиво выплывал из нестройного хора голос Нины Рябининой. Слышалась в нем грусть и тайная надежда, неосознанная, но уже бередящая душу тревога. Нина выплескивала свое сердце, позабыв, что она тут не одна, рядом люди, и все они разные: добрые, завидущие, счастливые или обиженные чем-то в жизни. Но она видела только Шурку, склоненного над гармошкой, и пела ему.

Задевая стулья подолом синего платья, к Шурке подошла Олимпиада, положила на его шею белую полную руку, грудью придавила его плечо и вызывающе прямо глянула на Нину. Девчонка не выдержала, отвернулась.

в голосе Нины мне почудились слезы, и спину мою холодно осыпали мурашки. Я повернулся к Шурке, хотел ему сказать, намекнуть, но не решился. Гармонист вяло разводил мехи, млея от выпитой водки, от прикосновения жаркой женской руки, от своей молодой силы.

Песня закончилась, Олимпиада тотчас рывком сняла руку, притопнула каблуком:

— А ну, Шурик, припевки…

Гармошка взвизгнула, рассыпала аккорды, и Олимпиада, не торопясь, пошла на середину комнаты, гордо неся иссиня-черную корону туго уложенных кос. Склонив голову, немножко насмешливо запела:

И поплыла по кругу, плавная, как речная волна в тишь, нарочно показывая кружевную исподнюю юбку.

И пока она собиралась открыть свои насмешливые губы и начать новую частушку, Нина озорно пропела с молодой, ничего не прощающей жестокостью:

Но Олимпиада не обратила на это внимания, даже улыбку не стерла с губ и продолжала сорить частушками, то ускоряя, то замедляя свой танец.

Ее прервали, и Олимпиада оказалась на скамье рядом со мной и Николаем.

— Талант твой зря пропадает, — мрачно посетовал Николай. — Тебе бы, Олимпиада, в артистки…

— Ай не сумею? — искренне удивилась она. — Да меня хоть куда…

— Баба пьяна — вся чужа, говорится в народе, — без видимой связи сообщил Тит Данилович и протянул стакан, чтобы чокнуться с Николаем.

— А Олимпиада своей никогда не бывает! — с вызовом, петушась, бросил прыщеватый Митя Завгороднев, улыбаясь своей очкастой соседке.

И тут что-то с Олимпиадой случилось, может, выпила лишнего, потому как раньше не трогали ее подобные колкости. А в этот раз вскочила, брови сиганули к переносице, губы поблекли и, вцепясь глазами в Митяя, выкрикнула:

— А твоя я была? А твоя? — повернулась она к перетрухнувшему директору школы. — А чья была? — Олимпиада скрестила руки на груди и, медленно поворачиваясь, оглядела всех мужчин, даже меня и Шурку. — Вот все вы тут образованные, — понизив голос, продолжала она, — должны понять кашеварку. Вы помните, что была война? Слыхали? А чьих она парней положила, знаете?.. Да мне может, каждую ночь сын мой незарожденный снится, а вы… — она опять повернулась к Титу Даниловичу и, махнув рукой, направилась к двери.

Я думал, что она уйдет совсем, но, постояв во дворе, Олимпиада явилась совсем протрезвевшая и, проходя на свое место к столу, как всегда, чуть насмешливо улыбалась.

— Липа, а все-таки с Тишкой-то лесником ты целовалась в клубе? — примирительно тихо спросил, присаживаясь к ней, Митяй.

Она ответила с обычной легкостью, не тяготясь его назойливостью:

— Не понять тебе, Митяй, бабье сердце. Где целовалась, где больше похвалялась.

И тут же отвела лицо в сторону.

Опять пели под гармошку и без нее, танцевали. Далеко за полночь в чулане послышались тяжелые шаги, громкий говор, загремело сваленное с лавки пустое ведро, и в комнату неестественно твердо вошли Илларион Матвеевич и Комаров.

— Извините, мы по делу, на минутку, — неизвестно кому стал объяснять председатель колхоза.

Его усадили, налили водки, принесли свежей закуски. Комаров был сильно пьян и потому сразу заговорил о работе. Николай взял меня за рукав, позвал подышать. После гвалта, сизых облаков табачного дыма осенняя свежесть успокаивала. Дождь перестал, но небо не прояснилось, в двух шагах ничего нельзя было различить. Мимо нас, взявшись за руки, двое прошли к калитке — Шурка пошел провожать Нину.

Постояли немного у плетня, Николай чиркнул спичкой, осветил циферблат часов.

— Полвторого. Пойдем, наверно, — сказал он устало. — Сейчас скажу Елене…

В доме было уже пусто, гости расходились. Комаров уснул, упершись лбом в стол, и Илларион Матвеевич стелил ему на диване. Увидев нас, обернулся:

— Мы там, — он неопределенно махнул рукой, — тоже собирались. Жалко — с тобой не посидели, не погутарили, — сказал он, косясь на Николая.

— Как-нибудь в другой раз, — нехотя отозвался он и стал снимать с вешалки плащ. Но Илларион Матвеевич настойчиво потянул его за руку, усадил на лавку.

— Ты вот что, ты это брось, — строго приказал он Буянову. — Пусть тебе солома не застит свет. Не коли мне ею глаза. Плохо, что жгли, но ведь надо было…

Он переставлял на столе бутылки, искал ту, что недопита, но она не попадалась.

— Ты думаешь, я лиходей колхозу? Вижу, что кормов скоту маловато нынче. И он, — Илларион Матвеевич ткнул пальцем в спящего Комарова, — не глупей нас с тобой. Но давят, жмут…

Домой шли медленно, ощупью отыскивая, где тверже. Елена совсем сморилась и, повисая на руке мужа, дремала на ходу. Возле хаты Митяя Завгороднева наткнулись на двух человек. Дуня-Святая икона возвращалась, видно с гулянки и жаловалась подвернувшемуся ей Митяю:

— Такая бяда, такая-я. Серый гусак-то мой — истый босяк. Святая икона, босяк. Чуть свет, амором бежит во двор к Мишке-Буравку, к его гусыне. Такая бяда, хоть режь его теперь.

— Правильно, — заржал Митяй, — качаясь и удерживаясь за колышки плетня. — Кинжалом его за измену в любви. — И заключил, зевнув: — Не везет тебе, бабка Дуня: дед ушел, гусак тоже. Разор один.

Хлопнув своей калиткой, Митяй хрипло, осатанело запел:

Последнюю строку он забыл, еще раз повторил про Дон и Кубань и замолк. Станица сразу стала тихой и таинственной.

Есть в Обливской, правда, теперь уже забытое, народное поверье: если в иванову ночь июня нарыть корней плакун-травы да омыть их утренней росой, легко будет житься человеку, от всех соблазнов охранит его этот корень.