Иван Данилов - Зимний дождь

— Агроном-то хоть поддерживает тебя? — спросил я.

— Штаны он свои поддерживает. Да в рот начальству глядит. Вот когда Грачев был… Ты помнишь его?

Ну как же не помнить! Борис Сергеевич жил в хате напротив нашей, он рекомендовал меня в комсомол, из-за него я чуть не вылетел из «молодежки».

— А что с ним, где он теперь? — голос мой сорвался от недоброго предчувствия.

— В райцентре. В семенной лаборатории работает… Съели человека.

— Как съели?

— Так, медленно, но уверенно.

Николай вздохнул:

— Ты знаешь, сколько в его личном деле выговоров? На бродячей собаке репьев меньше! Последние лет семь он был главным агрономом. Председатели приходили, уходили, а он отдувался, получал строгач за строгачом. В пятьдесят восьмом его даже из партии исключали, — Буянов покосился на меня, точно хотел выяснить, интересно ли мне все это. — Тогда мы впервые раздельно убирали. Уполномоченных всяких понаехало, на постой уже не к кому было их определять… По правде сказать, мы боялись косить, а наверху дюже уж храбрились, спешили. Бывало, чуть утро — начинается погоня. А Борис Сергеевич предупредил нас: кто бы ни приехал, чего бы ни говорил, без моего ведома не трогать ни колоска… — губы Николая еле уловимо дрогнули. — Один не выдержал — Митька Завгороднев, с которым ты сюда ехал. В то лето его только приняли в партию, уполномоченный и надавил на него, мол, ты коммунист, и отвечай лично за себя. В общем, дрогнули у Митьки поджилки, выехал он на поле. Только полгона сделал, появился Грачев. Увидал и бегом к жатке. Размахивает монтировкой, бледный, губы трясутся. «Стой, кричит, стой!» И кидается прямо под жатку, не дает ей ходу. А Митька тоже взбесился, прет на живого человека. Под самым носом у Грачева заглушил мотор. Вскочил Митька с сиденья и дурным голосом орет: «Чего вы гоняете за мной? Тут вас, начальников, не перечтешь, а партбилет у меня один». Борис Сергеевич присел тогда на землю возле валка и говорит: «Митя, и у меня ведь партбилет. Потому и нельзя нам с тобой так…» На закате в Обливе выездное бюро райкома началось. Вернулся с него Грачев в полночь, зашел на стан, напился воды и в хлеба подался. До самого рассвета пропадал. Появился уже засветло, собрал всех, рисует обстановку: «Надо бы еще денька два потерпеть, наливает пока зерно, но… Словом, выезжайте, ребята, прокосите метров по сто — по двести и становитесь, разберите коробки. Если кто нагрянет, делайте вид, что ремонтируете…»

— Рискованно довольно, — вставил я, но Буянов не обратил внимания на мое замечание.

— Два дня пролежали мы в хлебах и начали. Ух и работали тогда! — Николай восхищенно покачал головой. — День и ночь косили. Зерно крупное, налитое, настроение, как на празднике. И тут в самый разгар вызывают нашего агронома в район, прямо с поля увез его тогдашний председатель… Донес все-таки какой-то мерзавец про два дня.

Николай замолчал, сгорбившись, жадно курил цигарку, будто боли и обиды Грачева передались и ему.

— Ну и как сложилось у него? — спросил я после долгой паузы.

— Вмешался обком, восстановили в партии, на работе. Голос Николая прозвучал монотонно, бесцветно, и я понял, что он думает уже о чем-то другом.

— Давно он уехал из Обливской?

— Весной этого года, после посевной. Комаров доконал его. То и дело повторял: «Хороший специалист Борис Сергеевич, но человек тяжелый, незрелый…» Зато теперь все зрелые. Перезрели даже… Вон Илларион Матвеевич, — Буянов кивнул головой в ночную темноту, — спустили ему план, он и шпарит, аж пыль столбом. Что там вырастет, ему начихать. Да еще и солому жжет. Чтобы собрать ее, освободить площадь, время нужно, так он петуха красного пустит в ночь по полю, а к утру пошли тракторы. План перевыполняет, ходит в героях.

— Кто он, Илларион? — не поняв его рассказа, уточнил я.

— Бригадир второй бригады. Между прочим, дядя моей Ленки. Ее мать и он — родные. Тещу-то мою ты не знаешь, она еще до войны отсюда уехала, а Ларя… Ну возле магазина живет, носатый, Кутек по-уличному. Раньше плотничал он. — И без всякого перехода добавил: — Знаешь, я ведь строюсь. В Заталовке. Полсруба уже поставил. Обещал помочь Ларя, да не пойдет теперь. Поцапались мы с ним на правлении. За зябь эту. — Николай устал, говорил теперь приглушенно, и я не понял его настроения: гордится ли он, что плюнул даже на собственный дом, но на своем стоит, или уже сожалеет, что вышло так.

— От матери чего ушел? — спросил я.

— А-а, — махнул он рукой, — Ленка чего-то мудрит. — Не желая посвящать меня в семейные неурядицы, предложил: — Давай отдыхать. Значит, с утра садись с Пашкой Каменновым. На пары пойдете. Каменнов — мужик хороший… Фу ты, — спохватился Николай, — он же с нами учился, знаешь…

У порога, при входе в дом, Николай взялся за рукав моего плаща:

— Слушай, а ты не меняешь кукушку на ястреба? Ну, что приехал сюда? — пояснил он.

— А ты зачем вместо премий получаешь взбучки? — спросил я.

— Э-э, — засмеялся Николай, — я за хлеб дерусь. За хле-еб, — нажал он на последнее слово.

— Все, Коля, хлеб.

Спорить со мной он не стал.

Тянулись дегтярно-черные, непроглядные ночи, такие всегда в пору чернотропа. Но для Николая Буянова казались они небывало зябкими, тоскливыми. Еще недавно, по вечерам, мы садились с ним на порог бригадного дома, неторопливо курили цигарки, вдыхали аромат свежей соломы и молча наслаждались задумчивой тишиной степи. Теперь же, сразу после ужина, бригадир ничком ложился на свою кровать с тощим матрацем, прятался под одеяло, притворялся спящим. А стан жил своей жизнью: трактористы крутили ручку хрипловатого приемника, рассказывали анекдоты, кляли бога и боженят. К часу, примерно, стан затихал, и Николай, выпростав из-под одеяла голову, глядел в маленькое оконце, залитое густой теменью, на тусклые огоньки тракторов, работающих в ночную смену.

Во сне трактористы торопливо бормотали, сдавленно смеялись, всхлипывали, и Николаю, наверное, думалось, что и во сне каждый из них по-своему обижается на него или переживает позор.

Неделю назад в районной газете напечатали о нашей бригаде фельетон В. Торчкова. Пачку газет вместе с харчами привез в бригаду Дорофей-батюня, он теперь работает на лошадях.

— Ну и ославили вас, — сказал он, разворачивая «Ударник». Парни как раз обедали, но тут же бросили свои узелки. Отодвинули махотки, сгрудились возле Тольки Щеглова, перехватившего газету. Он стал читать фельетон вслух, не стесняясь присутствия самого бригадира.

«Сейчас взорвутся, — думал я, — начнут ругать корреспондента, ведь нельзя ж было сеять…»

Но, дочитав, парни молча начали расходиться. Пашка Каменнов прямо из горлышка бутылки допил молоко и, горбясь, пошел к скирдам, где стоял наш трактор. Щеглов еще немного повертел газету в руках и с откровенной издевкой бросил: