Иван Данилов - Зимний дождь

— Учитесь, а то будете быкам хвосты крутить, — часто повторяли нам в школе.

В первый раз я услышал об этом, кажется, в третьем классе и тогда же дал себе слово одолеть арифметику — лучше уж позубрить, чем так мучить быков.

В культпросветшколу собрался неожиданно — попалось на глаза объявление о приеме, и я решился. Мать поплакала, но отговаривать не стала: «Езжай, сынок, все специальность, кусок хлеба будешь зарабатывать». Вот так и вышло. А в клубе работать мне совсем не хотелось. Чего там интересного? Разве только когда кино привезут. Те, кто работал в нашем клубе, не вызывали у обливцев уважения, а скорее подковырки, насмешки. В войну жила в станице приезжая Дина-избачиха, худенькая, с тонкими, как у овечки, ножками. Запомнилась она тем, что раздавала собакам молоко. Как-то под вечер Дина появилась на Герасимовой улице с синим чайником в руках. Было это в начале зимы, только что выпал снег, и она в резиновых ботиках, поскальзываясь, направилась во двор Фени Мелеховой. Из хаты Сизворонки избачиха вышла, держа чайник чуть на отлете, видно было, что он полон и Дина боится его расплескать. В эту минуту выскочила откуда-то общипанная собачонка, забрехала и кинулась под ноги перепуганной избачихе. Она поставила чайник на дороге и, пока собака лакала молоко, успела убежать. После, каждый раз, как только Дина покупала молоко, ее обязательно встречала чья-нибудь дворняжка. Мальчишки специально караулили избачиху, чтобы попугать ее…

Давнее, забытое, грустное, смешное проплывало перед глазами, когда я листал старый дневник.

В станице нашей не назначают свиданий. Расставаясь у плетня после третьих петухов, парень не спросит у девчонки, встретятся ли они завтра. И так ясно, что вечером оба придут в клуб, он покурит в коридоре, постучит в домино, может, даже станцует с ней, если девчата уломают гармониста поиграть. Клуб всегда открыт, никакие случайности не изменят давно установившегося правила. А окажись клуб на замке: запил ли где заведующий, или вызвали его в райцентр на семинар, клуб откроет Даша, она уборщица не только в правлении, но и тут. Но если даже и ее не найдут, все равно встреча состоится, потому что в клуб молодежь заходит как бы для разминки. Самое главное бывает потом, на игрищах, на поляне за школьным углом. Но туда идут только неженатые, незамужние.

Мне хотелось увидеть Надежду Мартынову, но не идти же мне к ней домой — такое в Обливской осуждается. Но я все-таки встретил ее. Утром, шагая в правление, издали увидел, как через мост шла женщина в стеганой фуфайке, тяжелых сапогах, клетчатом платке с махрами. Я угадал ее сердцем, потому что от той, далекой Надьки-Камышинки мало чего осталось. Но сердце трепыхнулось, как трепыхается спросонья вспугнутая птица. Я видел, как и Надежда сбилась с размеренного шага и в походке ее появилось что-то давнее, девчоночье: угловатое, растерянно-несмелое, словно вошла она на мартовский ненадежный лед.

— Здравствуй, Надя! — неестественно бодрым голосом крикнул я издали.

Я испугался, что если мы приблизимся молча, если не успеем заговорить хоть о каких-нибудь пустяках до того, как подойдем к колодцу, где дороги сливаются, мы не сможем найти слов даже самых обыденных и разойдемся в неловкости, как бы тая обиду.

Надежда тоже свернула со стежки, чуть подалась в мою сторону.

— Надолго к нам? — спросила и, подождав, пока я ее нагоню, уточнила: — В гости или как?

— Если примете, то насовсем…

Надежда вспыхнула, и я, заминая неожиданную неловкость, перевел на другое:

— Куда это ты ни свет ни заря бежишь?

— По-городскому,-может, еще и не заря, а по-нашему, уже день, — в голосе Камышинки послышалась мне насмешка, но это только послышалось. Тут же она начала рассказывать о том, что в Обливскую вернулась года как четыре, пошла в доярки, а когда за пьянки выгнали Сергея Максаева, послали на курсы киномехаников. «Теперь просвещаю массы», — с грустью заметила она.

Говорила Надежда торопливо, ей было некогда, она спешила на птицеферму вместо приболевшей тетки, да и потому еще, наверно, что в станице нашей не принято подолгу точить лясы замужним женщинам с парнями.

— Ой, рассвело совсем, бежать надо! — спохватилась Надежда, взглянув на вынырнувшее из-за леса солнце.

Мне нужно было застать в правлении председателя колхоза, пока не уехал он куда-нибудь, поговорить с ним о работе, и я пошел к конторе.

Председатель колхоза принял меня сразу. Сначала я даже подумал, что за столом сидит кто-то из приезжих: представитель райкома партии или еще откуда-нибудь-уж очень не обливским, не сельским был весь его облик: чистое, не тронутое ветрами лицо, крахмально-белая рубашка, позолоченное пенсне — все подчеркивало его интеллигентность. И то, как, встречая меня, вышел он из-за стола и усадил в кресло, не походило на манеры тех, кого я знал раньше на этом посту. Он очень внимательно, даже с каким-то уважением выслушал меня, и за стеклами пенсне в черных цыганских глазах появилась хитринка.

— Ну а если по-честному, зачем вы сюда приехали? — спросил он, по-свойски положив белую ладонь на мою руку.

— Я же говорил вам, не было квартиры, ну и вообще, родился здесь…

— Неубедительно! — засмеялся председатель и забарабанил длинными пальцами по пластмассовому стакану, из которого выглядывали остро очиненные карандаши и листок-памятка с рисунком жука кузьки.

Я заверил, что обманывать мне ни к чему, если надо, могу принести трудовую книжку, где записано, что уволен по собственному желанию.

Председатель сочувственно глянул на меня, потом через окно в гараж, где шоферы копались возле разобранных машин, и сказал:

— Жалко, что вы не агроном. Сегодня же нашел бы вам дело… Сбежал недавно от нас один в райцентр. Все землепашца из себя корчил, а сам…

Некоторое время он украдкой из-под очков разглядывал меня и вдруг спросил:

— Прицепщиком пойдете? Зябь нас под корень рубит. Людей не хватает, а тут осень… Видите, какая сушь…

Председатель отодвинул ящик стола, покопался в бумагах, вынул сводку, стал изучать ее, бормоча под нос: «Зябь, зябь, где тебя взять?» Кажется, он совершенно забыл обо мне, и когда поднял от сводки глаза, в них мелькнуло удивление:

— Простите, пожалуйста, мы же не договорили. Значит, так: во вторую бригаду, к Николаю Григорьевичу Буянову. Завтра утром туда идут машины. С ними и доберетесь.

Председатель пожал мне руку, но, когда я взялся за дверь, окликнул:

— И все-таки, что же помешало вам жить в городе? Наверно, женщина какая-нибудь…

— От них все зло, — засмеялся я и вышел из кабинета.

Скажу наперед, причина моего возвращения в Обливскую, предполагаемая председателем колхоза, стала для меня в дальнейшем палочкой-выручалочкой. Спрашивали все — молодые, старые, родные, чужие. Но объяснениям моим, не очень четким, верили немногие. Чаще собеседники недоверчиво улыбались, качали головами, и мысли их нетрудно было угадать: «Загибаешь, мол, парень. А зря. Все равно узнаем — слухом земля полнится». А колхозный бухгалтер Фома Иванович Бородин — сухонький старичок, допросив, сколько мне платили в городе, и отстукав эту сумму на счетах, прыснул в кулак: