Иван Данилов - Зимний дождь

— Не пугайтесь, грабить не буду, — сказал я, смеясь.

Мне хотелось сразу успокоить эту женщину, стоявшую по ту сторону порога и так же, как я, ничего не понимавшую.

— Скажите, кто вы? — спросил я несколько игриво.

— Я? Я… Елена Владимировна, — при этих словах женщина вздрогнула и, как мне показалось, хотела захлопнуть дверь перед моим носом. Но отчего-то не решилась.

Моего тона она явно не принимала, и я поторопился повторить все то, о чем говорил за дверью. Сказал, что я сын Екатерины Степановны Донецковой, которая жила в этом доме.

— Да, да, я знаю, — голос Елены сразу отмяк, — это Колина тетя, она нам разрешила.

Я догадался, что Коля, за которого меня приняли вначале, не кто иной, как мой троюродный брат Николай Буянов. А это, значит, его жена…

Очень нерешительно Елена позвала в комнату, предложила чаю. Жажда меня не мучила, но что-то надо было делать, пришлось согласиться. Пока она искала чайник, наливала в него воду, я наломал тонких дров — поджижек, развел на загнетке огонь. В толстом закопченном чайнике вода долго не закипала, и до чаепития я успел узнать, что Николай теперь работает бригадиром, сейчас он днюет и ночует в степи, потому как затянули с севом озимых, что Елена учительствует здесь третий год, а поженились они в прошлую осень. Зиму и весну жили вместе с его матерью.

— Тяжело нам с ней было, очень, — сказала Елена, как бы оправдываясь. — Пока свой дом не достроим, придется вот так…

Тетка Фиса, мать Николая, никогда не была для меня очень уж близким человеком, но все равно слова Елены задели меня, какая-то неприязнь к этой молоденькой женщине родилась сразу. Ну что плохого могла ей сделать Фиса, женщина безропотная, пуганая-перепуганая? Жила она как-то в себе, на отшибе от людей, хотя весь век шла с ними бок о бок, и на колхозной работе и в станичных делах. Первой в разговоры Фиса ни с кем не вступала, даже на зимних посиделках, когда бабы, экономя керосин, собирались вязать пуховые платки в чьей-нибудь хате, она только слушала рассказы других. Если о чем спрашивали Фису, почти всегда ответ был один: «Не знаю, не знаю». Ее так и прозвали в станице — Фиса-не-знаю.

И правда, не знала она многого. «Чудеса: тут начертят — там понимают, там начертят — тут понимают», — удивлялась она тому, как это люди пишут письма. Она не могла запомнить, какой месяц года за каким следует, и поэтому не знала точно, кто из двух ее детишек когда родился.

— Не знаю. То ли за неделю до троицы, то ли после. А месяц какой, не скажу…

Знает тетка Анфиса только тяжелую работу, умеет она по музгам, по кустам скремтать по щепотке сено, заналыгать норовистых быков, ходить за плугом, лепить кизяки, плести плетни. Руки у нее крупные, жилистые. Да и как им быть, ее рукам, белыми да нежными, если с десяти лет впрягли ее в хозяйство: отец сено косит — Фиска, греби; мать хату мажет — Фиса, меси глину. До восемнадцати лет гнула хрип дома, в двадцать девятом году улыбнулось было ей солнышко, отдали замуж за Гришку Буянова, парня бедного, но работящего, жалостливого. Только стала Фиса в себя приходить, как случилась беда — забрали ее Григория за вредительство. Работал он на конюшне, убирал колхозных лошадей. Один жеребчик, на котором председатель колхоза Нарышников ездил, возьми да издохни.

С того дня Фиса, оставшаяся с двумя ребятишками, опустила платок еще ниже, до самых бровей, замкнулась, нелюдимой стала. Шли годы, менялись времена, а она все не могла оттаять душой, слово лишнее боялась сказать.

— Не слыхала, Спиридоновна, вроде в магазине соли в этом месяце не будет? — крикнет ей через плетень соседка.

— Не знаю, не знаю, — торопливо буркнет Фиса и бочком юркнет куда-нибудь в сторону.

Или:

— Какой день-то нынче, Анфиса? Закружилась я совсем…

— Не знаю… Да пятница, вроде, — испуганно помолчав, спохватится она.

…Кипяток заклокотал, но мне совсем не хотелось его пить. Обжигая раскаленным стаканом пальцы, я старательно, глоток за глотком отхлебывал чай.

— А вы в командировку сюда или так, проездом? — спросила Елена без тени любопытства.

— Нет, насовсем.

— В район, конечно? — голос встрепенулся заинтересованно.

— Сюда в Обливскую.

— А я слышала, что вы журналист, — протянула Елена, и в усталых глазах ее промелькнуло недоверие.

Может, она засомневалась, что я действительно тот, за кого себя выдаю, то ли в том, что работал в газете.

— Вторая комната забита? — кивнул я на дверь в горницу.

— Да. Мы туда даже не входили. Здесь ложитесь, на диване, — растерянно предложила Елена. — Чего ж теперь… Что же, вы, хозяин, и во дворе будете?..

На сенном приметке я достал из своего рюкзака байковое одеяло, расстелил его, укрылся плащом. Проваливаясь в мягкое пахучее логово, почувствовал вдруг, как гудят ноги и тело обволакивает усталость. Я закрыл глаза, но забытье не приходило. Сентябрьский знобкий ветерок прогонял надвинувшийся было сон, бодрил. Чтобы отрешиться от всяких дум, разделил небо пополам и стал считать звезды. Раньше это помогало, хотя и не всегда.

…Десять, двадцать пять… девяносто семь… Старался видеть эти цифры, но где-то за цифрами проходило связанное с домом матери, с этим вот двором, где теперь лежал на сене, со станицей, в которой прошли мои первые пятнадцать лет, куда позже приезжал заведовать клубом. Звезды светили те же самые, что мерцали в глубине той далекой летней ночью, когда по кочковатой лесной дороге мы с матерью везли сено на скрипучей арбе. Так же глядел я на синие, часто моргающие точки, мучаясь тем, что Надька ушла с игрища с Васькой Звонаревым. Эти же звезды не смогли мне ответить, почему Кольку Буянова не приняли в комсомол.

Мы с ним учились в одном классе и вместе подали заявления. Кольку спросили про отца. У меня тоже спрашивали.

— Вот ты вступаешь в комсомол, — говорил мне высокий раскосый парень из райкома, — а сможешь ты всегда быть принципиальным? Если твой отец украдет или еще что-нибудь такое совершит, ты заявишь об этом?

Я хотел ответить, но молчал, стало очень нехорошо, чем-то горячим залило горло, и я стоял, потупив голову. А высокий райкомовец, опершись руками об учительский стол, повторял:

— Так сообщишь или нет?

Исподлобья я видел, как Анастасия Ивановна, наша классная руководительница, хотела что-то сказать, склоняясь к нему, но он движением руки останавливал учительницу и не мигая глядел на мой наголо стриженный затылок. С соседних парт все громче подсказывали мне, а я все равно молчал, и тогда вскочил Пашка Каменнов, он крикнул громко и обиженно:

— Его отец на фронте погиб!

…А Кольку Буянова не приняли. Сказали, что раз по письму у него тройка — нельзя. Но других-то с двумя и тремя тройками принимали. И это было нам непонятно.